Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович - Страница 29

Остается только один вопрос, способный вызвать серьезное возражение. Поскольку, как отмечалось, палеографические сведения не дают определенного ответа, а текстуальный анализ затруднен спецификой пушкинской работы, определение точного места соединения различных редакций рукописи выглядит проблематичным. Не вызывает сомнение то, что тетрадь за “1706” несет все основные черты перехода к рукописи “про себя”. Примеры приводились выше. Однако, учитывая данные палеографического анализа, степень освоения материала, количество ссылок и сносок, изменения в характеристике самого Петра, а также структурное различие, можно предположить, что граница эта приходится на утерянную рукопись за “1703” год. Фрагмент ее Анненков опубликовал в биографии поэта, как свидетельство того, что пушкинский труд не имел “вида настоящего исторического рассказа” 207 . Таким образом, тетрадь за “1704 <год>” следует считать самой ранней из дошедших до нас рукописей “Истории Петра”, хотя текст ее выглядит более проработанным и по манере изложения она примыкает к первым страницам “Истории Петра”, но характер подачи материала в ней больше соответствует начальной работе Пушкина.

Наличие двух редакций “Истории Петра” позволяет сделать ряд важнейших выводов. Во-первых, текст, у которого есть две редакции вряд ли можно назвать конспектом. Это, естественно, избавляет пушкинский труд от определения “подготовительные тексты”. Во-вторых, дата начала работы поэта над рукописью остается открытой -возможен вариант более ранних занятий, что подтверждается письмами Пушкина к жене за 1834 год. Третий, не менее важный, вывод затрагивает вопрос о глубине освоения Пушкиным образа великого реформатора. То, что поэт приступил к повторной редакции, само по себе говорит о завершении этой работы. Вместе с тем, произвольное соединение двух рукописей, отражающих разные этапы проникновения в исследовательский материал, создает иллюзию путаницы во взглядах Пушкина и служит основанием для обвинения его в неспособности создать целостный образ Петра. По всей видимости, это обстоятельство, помимо прочих, заставило Фейнберга искать сомнительные определения, называя “...подготовительный, писанный Пушкиным большей частью “про себя” и потому неоднородный текст” 208 “во многом уже подготовленным” 204. При новом подходе, учитывающем с труктурные и текстологические особенности “Истории Петра”, можно избежать путаных объяснений.

Глава 6

Пушкин - историк Петра

Тетрадь за “1704 год” Пушкин писал предположительно в мае-июне 1834 года, вероятно, находясь под определенным давлением голиковской работы, безоговорочно признающей авторитет Петра. Вместе с тем, сведения, полученные поэтом в архивах и других источниках, диктовали более жесткий подход к личности реформатора. Перед Пушкиным стояла сложная задача: с одной стороны, исследовать оба направления, с другой - выработать свой путь в освещении деятельности реформатора, который сочетал бы объективное изложение материалов, содержащихся в “Деяниях Петра Великого”, с действительным свидетельством документов, зачастую противоречащих им.

Так, поэт пишет, что при Нарве Петр “...предложение о сдаче сделал из человеколюбия” (Х,74), но разрушительную бомбардировку города не прекратил по вполне понятной военной причине - чтобы не дать “время исправить разоренное” (Х,74). Когда в поверженной Нарве начался грабеж и “Салдаты били по улицам всех, кто им ни попадался, нс слушая начальников, повелевающих пощаду. Петр кинулся между ими с обнаженной шпагою и заколол 2 ослушников” (Х,75), виноватым оказался комендант: “...увидев и Горна, в жару своем дал ему пощечину, и сказал с гневом: “Не ты ли всему виноват? не имея никакой надежды на помочь, никакого средства к спасению города, не мог ты давно уже выставить белого флага?” - Потом, показывая шпагу, обагренную кровью, “смотри” - продолжал он, - “эта кровь не шведская, а русская. Я своих заколол, чтоб <удержать> бешенство, до которого ты довел моих салдат своим упрямством”” (Х,75). Сцена эта выдержана в шекспировском духе - в безвыходной ситуации царь совершает меньшее зло, чтобы предотвратить большее. Здесь все серьезно, хотя и не лишено театральной патетики. Пушкин пытается оправдать Петра. Царь “...трудился о установлении порядка в городе и о безопасности жителей” (Х,75). “Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с нововведениями” (Х,78). Получается, жертвы вроде бы оправданы. И все же у Пушкина остается сомнение - действительно ли реформатор старался ради народа: “Петр почитал бани лекарством; учредив все врачебные распоряжения для войска, он ничего такого не сделал для народа говоря: “с них довольно и бани”” (Х,78). Поэт пока воздерживается от какой-либо оценки.

В следующей тетради он возвращается к освещению военных заслуг реформатора и отмечает то, что Петр “...подходил под самые пушки. 3 часа, не взирая на сильную пальбу из Кобор-шанца, он осматривал укрепления” (Х,83). Вероятно, личная храбрость царя, по мнению Пушкина, могла бы послужить косвенным свидетельством благородства его натуры. Этому есть подтверждение: когда возник астраханский бунт: “С черноярцами и другими повелевал обходиться без жестокости, дабы тем не устрашить и не воспламенить астраханцев. Заняв Астрахань, обнародовать милость, а над заводчиками без указу казни не чинить” (Х,85). И все же речь шла о народном восстании: “Предлогом бунта было православие, угрожаемое погибелию через бритье бород и немецкое платье. Намерение их было идти на Москву, разорить ее, побить всех правителей, немцев, офицеров и салдат, отомстив тем за казни 1698 года, а потом бить челом государю, чтоб велел быть старой вере’’ (Х,85,86). И как же отреагировал на это царь : “За утушение семимесячного бунта принес богу благодарение, уподобил оное важнейшей победе” (Х,86). Речь царя афористична: “... не добро есть брать серебро, а дела делать свинцовые” (Х,87), многогранность его деятельности поражает, а главное, Петр готов жить той жизнью, которую навязывает стране: “Меж тем осмотрел он фабрики etc., был весьма доволен (...) из сих сукон, пишет он к

Менш.<икову”, и я сделал кафтан к празднику” (Х,88,89). Однако 11ушкина по-прежнему настораживают методы, которыми реформатор добивался поставленной цели: “Ведавшему и не донесшему -наказание: описание половины всего имения etc, etc.” (Х,90). Но, может быть, это все же меньшее зло - проявление неукротимой энергии Петра?

Тетрадь за “1706” год Пушкин начинает со следующих строк: “Он выписал иностранных лекарей и учредил при гошп.<итале> анатомическое учение, обогатив театр анатомич.<еский> разными уродами человеч.<ескими> и проч., развел тут же ботанический сад, в коем сам иногда трудился” (X, 91). К этим “уродам человеческим” Пушкин еще вернется, а пока он находит в письме царя к Огильвию подтверждение щербатовской мысли о причине , побудившей Петра в конце концов принять табель о рангах: “О дворянах, пишете вы, 20,000 поставить на рубежах? сие зело удивительно, где их взять? то же и о 50,000 нового войска: воистинну легко писать и указывать, а самому не делать” (Х,93). Однако о том, что сам Петр понимал значение подлинного дворянства, говорит хотя бы его письмо к министру в Вене : “...он приказывал ему стараться о найме добрых генералов (...) из знатных родов, чтоб можно было их и в советы призывать” (Х,101).

1 Ijioxo то, что это были иностранцы, и царь собирался платить им тайное жалование. В конце тома Пушкин, скорей всего, не случайно обращает внимание на жестокость Карла: “Русских Рейншильд приказал колоть; их клали одного на другого и кололи штыками и ножами. - Таково было повеление Карла” (Х,95). Какое-то время фигура щведского короля по замыслу поэта будет оттенять поступки Петра , олицетворяя дух времени, склонный к жестокости.

В следующей тетради Пушкин продолжает сравнивать положительные и отрицательные стороны реформаторских усилий царя. Главное, на что он обратит особое внимание, - поразительная склонность Петра к составлению указов: “От 4 июля до 20 августа” Петр разослал более 50-ти повелений” (Х,102). Пушкин и до этого вел перечень указов, понимая, что они являются лучшим свидетельством проводимых в стране реформ, но здесь он впервые обращает внимание на их некоторую избыточность. Странной выглядит и придворная жизнь царя: “Ромодановский произвел Петра из капит.<анов> в полковники в бытность государя в Киеве. За сию фарсу Петр его благодарил письменно” (X, 103). С одной стороны, поэт положительно оценивает дипломатическую деятельность царя, - по существу, это единственное прямое свидетельство такого рода: “...мира же хотел он искренно и готов был заключить его на одном даже условии: иметь единый порт на Балтийском море. Вообще инструкция есть мастерское произведение дипломации и благоразумия” (X, 104); с другой - безмолвное, но от того не менее красноречивое, двойное NB, подчеркнутое двумя же чертами: “... в год на прокормление человека 1 1/2 рубл...” (Х,109). Совсем нелестно отзывается Пушкин о будущей царице : “Возвратясь в П.Б., женился он в ноябре в соборной церкви св. Троицы на Катерине, мариенбургской девке, бывшей за мужем за шв.<едским> трубачом, потом наложницею Шереметева и Меншикова” (Х,112).