- Клюев Николай Алексеевич - Страница 14

И неизменным через почти все сны проходит мотив бегства с целью спасения от преследователей — убийц и палачей. Во сне на 10 июля 1923 г. герой, спасаясь, прячется, в то время как его другу одетые в военное, безликие «казенные люди — убийцы» «жиганским ножом прокололи... грудь»: «И за ящиком я спрятался, свое остервенелое сердце ужасом да отместкой утешаю...»

В награду за этот страх и муки дается герою клюевских снов пережить на какой-то момент радость спасения. При этом важнее всего для него не столько осознание спасенности, сколько само спасительное место. Прежде всего это, разумеется, все, связанное с православными святынями, Святой Русью. Так, спасительным сигналом прорывается она к герою сна с «ларьками» и ворохом окровавленной одежды: «Вдруг где-то далеко, далеко в далях святорусских ударил колокол. До трех раз ударил. Заметались, засуетились по всем рядам собачьи рожи. А я перекрестился и говорю: "Господи, Иисусе Христе, спаси меня грешного]..". Тут я и проснулся».

Вместе с тем мир спасения в снах Клюева не обязательно Россия, воспринимаемая им теперь уже скорее как застенок, в котором только и можно что сделать — это послать из него в запредельный мир весть о своей обреченности и предстоящей гибели. Так делает Клюев, при встрече в 1929 г. с Этторе Ло Гатто, написав на развороте подаренного ему «Песносло-ва» в качестве своеобразного послания в Италию (как родину первых христианских мучеников) о том, что «заросли русские поля плакун-травой невылазной», что «кровью течет Матерь-Волга». В снах этот трагический мотив получает как бы свое «спасительное» развитие: «...вновь и опять видел небо величавое и колыбельную землю сладимую <...> Понизь-равнина <...> и воздухи тихие, благорастворимые <...> И будто земля сновидная — Египет есмь. Сфинксы по омежным сухменям на солнце хрустальном вымя каменное греют. Прохладно и вольно мне, глотаю я воздух дорогой, заповедный <...> Далеко, далеко за морем пушки ухают: это будто в Питере неспокойно...» Затем неожиданно появляется «ищейка подворотная» с бумагой, по которой героя должны арестовать и судить «за политику».— «Ну, думаю, с меня теперь взятки гладки: в Египте я, в земле древней, неприкосновенной]..

Проснулся обрадованный» (январь 1923 г.).

Спасительным прибежищем предстает также в клюевских снах и мир всегда воспеваемой им дремучей, девственной природы, самим существованием которой как бы уже нейтрализуется проявление и власть злых сил. И конечно же, спасительным у Клюева-певца «избяного космоса», «берестяного рая» оказывается мир крестьянской избы, крестьянского подворья, куда попадает, например, затравленный герой сна в ночь на 10 июля 1923 г.: «Гляжу — хлев передо мной коровий, навозом и соломой от него несет. Вошел я в хлев, темень меня облапила, удойная добрая мгла».

Однако ни Египет, ни православные святыни, ни «удойная добрая мгла» хлева не становятся окончательно-спасительным прибежищем преследуемого героя клюевских снов. В итоге чаще всего его ждет гибель. «Взят я под стражу... В тюрьме сижу... безвыходно мне и отчаянно <...> Завтра казнь» (23 февраля 1923 г.) И казнь эта свершается. Из сна в сон героя расстреливают, режут, закалывают, душат, сбрасывают в пропасть. В сне на 24 июня 1923 г. его приводят к месту казни: «Солдатишко-язва, этапная пустолайка, меня выстрелом кончать будет. Заплакал я, жалко мне того, что весточки миру о страстях своих послать нельзя, что любовь моя не изжита, что поцелуев у меня кошель непочатый... А солдатишко целится в меня, дуло в лик наставляет...»

Но что значит для поэта-мистика смерть, уничтожающая всего лишь внешнюю, физическую оболочку. «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» — эти слова Христа (Евангелие от Матфея, X, 28) служили Клюеву ориентиром как в творчестве, так и в жизненном поведении. Их осуществлением завершается и этот сон о расстреле: «Как оком моргнуть, рухнула крыша — череп <...> Порвал я на себе цепи и скоком-полетом полетел в луговую ясность, в Божий белый свет... Вижу озеро передо мной, как серебряная купель; солнце льняное непорочное себя в озере крестит...» Подобным же образом завершается трагический сон на 24 марта 1924г.: «...лебяжьим летом лечу над великим озером. Тихи и безбрежны воды озера, вечная заря над ним, о которой поется «Свете тихий» по церквам русским» 57.

Итак, природа, православие, родной крестьянский дом — предстают у Клюева как вечные, неотъемлемые от поэта и в смерти ценности. Их свет брезжит ему и за чертой земного бытия.

к к к

К началу 1930-х гг. положение поэта резко ухудшается. В разгар коллективизации, то бишь оголтелой кампании раскрестьянивания, «уничтожения кулака как класса», представителями ВОКП (Всероссийского общества крестьянских писателей), неслучайно превратившегося вскоре в РОПКП (Российскую организацию пролетарско-колхозных писателей), с величайшей готовностью осознавшими себя в этой исторической ситуации боевым «штабом социалистического наступления» он (вместе с С. Клычковым) избирается самой прицельной мишенью в массированном ударе по «классовому врагу». Уже на проходившем в июне 1929 г. I съезде этого исключительно политизированного объединения под видом выяснения, кто из пишущих о деревне подлинный «крестьянский» писатель (то есть становящийся на «пролетарские рельсы»), а кто «буржуазно-кулацкий», враг, частое упоминание Клюева не сулило ничего доброго, особенно в выступлениях, подчеркивающих опасность его влияния на молодежь. «Как студент ленинградского университета я должен констатировать, что в гуманитарные вузы Москвы и Ленинграда очень много поступает крестьянской молодежи, много и кулацкой молодежи, которая какими-то путями втирается в гуманитарные вузы. И вот она приходит в город с длинными волосами, приходит с Клюевым, Есениным и начинает там обрабаты

57 Новый журнал (С.-Петербург). 1991. № 4. С. 9,16-17, 9,15,10, 12-13,15,13,15,18.

ваться. Марксистская критика наша очень слаба, и эта молодея ь идет по чужой нам идеологической дорожке <...> и смотришь, через три-четыре года даровитые парни становятся идеологически враждебны нам. И в силу того, что они усвоили культурный материал, они являются для нас весьма опасными» (И. Никитин)58. О поэзии Клюева как символе враждебной патриархальной России напоминает в стихотворении «Старина» (1930), напечатанном в «боевом» журнале ленинградского «штаба социалистического наступления» «Перелом», Л. Мелковская («Живет старина в куполах без крестов / Да в клюевском шепоте темных стихов»59), не скрывавшая, впрочем, и воздействия опасных чар Клюева на свое эпигонское агитационное (за колхозы и на борьбу против «врагов») стихотворчество (как и на подобную же «продукцию» соратников по борьбе): «Все мы знаем, насколько это трудно (учиться у Клюева и Есенина их уменью «подавать образы» и не заражаться их «пагубным влиянием».— А. М.) и сколько наших товарищей погибло на этом пути, уйдя в совершенно невылазную клюевщину»60. Еще дальше в преследовании Клюева со стороны «штаба» ВОКП, успешно переходящего на рельсы РОПКП, пошел один из лидеров этой организации беллетрист Н. Брыкин в повести «Стальной Мамай» (1931, журн. вариант), в которой обращение к стихам поэта носит вполне доносительный характер. Их здесь то и дело с глубоким внутренним удовлетворением цитирует в своем дневнике скрывающийся под личиной колхозного счетовода «вредитель», бывший белогвардейский полковник. В них он находит для себя явное духовное подспорье — в намеке поэта на способность русского мужика «смести... бородою» любой «татарский ясак» (понимай «социализм»), в его нетерпении «убежать в глухие овраги» от шума и грохота наступающей на деревню коллективизации. Журналу, напечатавшему стихи поэта (имеется в виду ленинградский журнал «Звезда», опубликовавший в 1927 г.

58 Пути развития крестьянской литературы. Стенограммы и материалы первого всероссийского съезда крестьянских писателей. М.; Л., 1930. С. 129-130.

59 Перелом. 1930. № 11-12. С. 18.

60 См.. Пути развития крестьянской литературы. С. 148.