- Клюев Николай Алексеевич - Страница 19

Если б был я на радостной воле, —

Я б тебя еще больше любил!

Да отрезаны соколу крылья,

Загорожены к свету пути,

Цепью тяжкого злого насилья

Силы скованы в мощной груди!»

Только станет светать — за рекою

Песню жалобно кто-то поет,

И звучит эта песня тоскою

И кому-то проклятия шлет.

<1905>

И

Плещут холодные волны,

Стонут и плачут навзрыд,

Гневным отчаяньем полны,

Бьются о серый гранит.

С шумом назад отступают,

Белою пеной вскипев,

Скалы их горя не знают,

Им непонятен их гнев.

Знает лишь вечер кручину

Бездны зыбучей морской, —

Мертвым сегодня в пучину

Брошен матрос молодой.

Был он свободный душою,

Крепко отчизну любил,

Братской замучен рукою,

Сном непробудным почил.

Стихло безумное горе,

Умерло сердце в груди,

Тяжко вздымается море,

Бурю суля впереди.

Бьются у берега шлюпки,

Стонут сирены во мгле,

Белые волны-голубки

Стаей несутся к земле,

Шлют берегам укоризны

В песне немолчной своей...

Много у бедной отчизны

Павших невинно детей!

1905?

12

Холодное, как смерть, равниной бездыханной

Болото мертвое раскинулось кругом,

Пугая робкий взор безбрежностью туманной,

Зловещее в своем молчанье ледяном.

Болото курится, как дымное кадило,

Безгласное, как труп, как камень мостовой.

Дитя моей любви, не для тебя ль могилу

Готовит здесь судьба незримою рукой?!

Избушка ветхая на выселке угрюмом

Тебя, изгнанницу святую, приютит,

И старый бор печально-строгим шумом

В глухую ночь невольно усыпит.

Но чуть рассвет затеплится над бором,

Прокрякает чирок в надводном тростнике, —

Болото мертвое немеренным простором

Тебе напомнит вновь о смерти и тоске.

<1907>

13. Казарма

Казарма мрачная с промерзшими стенами,

С недвижной полутьмой зияющих углов,

Где зреют злые сны осенними ночами

Под хриплый перезвон недремлющих часов, —

Во сне и наяву встает из-за тумана

Руиной мрачною из пропасти она,

Как остров дикарей на глади океана,

Полна зловещих чар и ужасов полна.

Казарма дикая, подобная острогу,

Кровавою мечтой мне в душу залегла,

Ей молодость моя, как некоему богу,

Вечерней жертвою принесена была.

И часто в тишине полночи бездыханной

Мерещится мне въявь военных плацев гладь,

Глухой раскат шагов и рокот барабанный —

Губительный сигнал: идти и убивать.

Но рядом клик другой, могучее сторицей,

Рассеивая сны, доносится из тьмы:

«Сто раз убей себя, но не живи убийцей,

Несчастное дитя казармы и тюрьмы!»

<1907>

14

Горниста смолк рожок... Угрюмые солдаты

На нары твердые ложатся в тесный ряд.

Казарма, как сундук, волшебствами заклятый,

Смолкает, хороня живой, дышащий клад.

И сны, вампиры-сны, к людскому изголовью

Стекаются в тиши незримою толпой,

Румяня бледность щек пылающею кровью,

Под тиканье часов сменяясь чередой.

Казарма спит в бреду, но сон ее опасен,

Как перед бурей тишь зловещая реки, —

Гремучий динамит для подвигов припасен,

Для мести без конца отточены штыки.

Чуть только над землей, предтечею рассвета,

Поднимется с низин редеющий туман —

Взовьется в небеса сигнальная ракета,

К восстанью позовет условный барабан.

<1907>

15

Вот и лето прошло, пуст заброшенный сад,

На дорогу открыта калитка,

Из поблекшей травы сквозь сырой листопад

Сиротливо глядит маргаритка.

Чьих-то маленьких ног на дорожке следы

И обрывки письма у крокета,

На скамье позабытый букет резеды —

Это память угасшего лета.

Были грезы и сны, и порывы ума,

Сгибло всё под дыханьем ненастья.

Позабытый букет да обрывки письма

Нам с тобою остались от счастья.

<1907>

16

Я поведаю миру былину,

Про кручину недавний рассказ.

Мне хотелось бы спеть про кручину,

Чтоб катилися слезы из глаз.

Много в небе лазурно-бездонном

Светлых звезд и лучистых планет, —

Много горюшка в сердце народном

Накопилось за тысячу лет!

Сколько листьев в осенние ночи

Перелетные вихри сорвут, —

Столько слез материнские очи

На Руси неповеданно льют!

И не столько скалистых порогов

Громоздится в надречной дали,

Сколько высится мрачных острогов

По раздолью родимой земли!

Ты пропойся про горюшко наше,

Ладословная песня, звончей;

Степь от солнца вольнее и краше, —

От запевки душа удалей.

Кабы птицей душа очутилась,

Буйнокрылою чайкой морской,

Не с надрывным бы стоном кружилась

Над рокочущей гневно волной.

Кабы молодцу шапка повыше, —

Мглистей ночи казалася б бровь...

Чайка-песня бьет крыльями тише

Там, где трупы, застенки и кровь.

17

Мы любим только то, чему названья нет,

Что, как полунамек, загадочностью мучит:

Отлеты журавлей, в природе ряд примет

Того, что прозревать неведомое учит.

Немолчный жизни звон, как в лабиринте стен,

В пустыне наших душ бездомным эхом бродит;