У обелиска (сборник) - Перумов Ник - Страница 43

Чувствуя, как краснеют щеки, она простилась и сбежала по лестнице, торопясь домой.

По счастью, Зойка с дочерью еще не вернулись. Хмурая Нянька ругалась, заправляя им постели. Хитрая бабка, как выяснилось, провела прошедшие полтора часа с толком. Она выпросила у соседей две старые койки с провисшими панцирными сетками, что валялись в подвале с тех еще пор, когда в соседнем доме размещались раненые, настелила под сетки доски, чтобы не висели до полу, и теперь заправляла в подматрасники тощие одеяла, что успела ухватить, когда временный госпиталь ликвидировали.

– Постилка – тьфу, – сердилась Нянька. – И по-душек откуда я возьму? Приехали баре на костлявой паре, стели нам, мать, помягчей да тащи харчей…

– Ну, положим, харчей Зойка и сама привезла. Ты, верно, уже и сахар припрятала. А к жесткой постели они привычные – на фронте не на перинах спят. Тем более Зойка сказала, что им с Олей жилье обещали скоро.

– Вот и ладно, недолго нам в шестнадцати метрах попами тереться. Зря только кровати таскала. Алька сказала, военный за ними пришел. Может, не жилье, а беды наша Зойка навоевала?

За двадцать пять лет Нона научилась различать все оттенки брюзжания Няньки. Сейчас за деловитой бранливостью старушка прятала страх – и за вернувшуюся воспитанницу, и за себя. Вдруг и правда принесла Зойка беды в дом?

– Алевтина говорит, нерусская эта Оля. Слишком уж белая. Может, полячка, вот и тягают из-за нее Зойку, куда надо. Ладно, спасла девку, с фронта вывезла, так и отдай в интернат. А то сопля соплю ро?стит. Самой еще вчера нос вытирала…

– Много знает твоя Алевтина про нерусских, – огрызнулась Нона. Не говорить же Няньке, что, может, не столько из душевного добра, сколько по принуждению силы, с которой не поспоришь, приняла Зойка подкидыша. Ведь думала, что Антон жив и сестра замуж собирается, может, и у самой есть кто по сердцу. Да и околдована она «Материнским словом» – не природа, а магия, что самой природой повелевает, заставляет ее чужую девчонку любить.

Нона чувствовала, как внутри от обиды за сестру закипает злость: Нянька, не знаючи, Зойку костерит, Оля эта чужая, люби она названую мать хоть до смерти, портит Зойке жизнь, по рукам вяжет, держит на магической привязи. А у Зойки лицо вон какое – все щечки-ямочки на войне оставила, из глаз такая беда глядит, а она молчит да улыбается.

– Ты на Альку не фыркай. У ней мужа немцы на ее глазах убили. Сама в плену была – и не стану я ее спрашивать, как выживала. Знает она про нерусских такое, чего я и знать не хочу.

– А вот и мы, мои родные, – донеслось от двери. Зойка остановилась, придерживая дверь. Высокий военный, уже не страшный майор, а незнакомый молодой лейтенант внес завернутую в шинель Олю. Из-под грубой ткани виднелся лишь острый нос.

– Сюда клади, сюда, – засуетилась Нона, указывая на свою кровать, но Зойка, безошибочно определив место, что приготовила для девочки Нянька, указала лейтенанту, куда опустить дочку. Молодой человек быстро простился и вышел, опасливо поглядывая на бледную худенькую фигурку на кровати.

– Нянь Кать, сделай чайку горячего. В животе кишка кишке бьет по башке, хоть водичкой ополоснуть.

Едва старушка вышла, Зойка быстро достала из чемодана несколько ремней и, бережно уложив девочку, крепко пристегнула ее к кровати, прикрыла одеялом, а сверху – шинелью. Осторожно вынула из нагрудного кармана конверт желтого плотного картона, из конверта – длинную красную нитку с узелком по центру, ополоснула кипятком, словно не чувствуя температуры, пальцы правой руки, и, открыв девочке рот, обернула ей ниткой язык.

– Это с ней что… кто? – проговорила Нона тихо, косясь на дверь, за которой скрылся лейтенант.

– Все ужасы тебе какие-то мерещатся, Нонча, – устало улыбнулась сестре Зойка. – Это просто плата за лечение. Оля спасает людей, вытаскивает обреченных. Магией. Но колдовская помощь ведь не то же самое, что медицинская. Врач, когда пациента оперирует, во время операции кровь ему не из своей вены переливает. А маги, они силы из себя черпают. Велика ли моя Оля? Цыпленок совсем, вот и тратит все подчистую, людям хочет помочь. Полежит так, через три-четыре часа восстановится, если не трогать. Раньше-то как, вылечили – и в грузовик, дальше, вот и уходило больше времени. А тут – и стены родные помогают.

Зойка окинула взглядом комнату, и это словно придало ей сил. Она поцеловала дочку в бледный лоб и села к столу.

– Тебе-то они родные… – осторожно начала Нона, поглядывая на девочку. Оля казалась мертвой: серое лицо с запавшими глазами, белые бескровные губы – только хвостик красной нитки в углу рта. – А ее дом где?

Мягкое тепло тотчас исчезло из глаз младшей сестры, словно она на этот вопрос отвечала не единожды – и от спрашивающего не ждала уже хорошего.

– Здесь ее дом. Где мой, там и Олин. Если мы стесняем вас, так это на пару дней всего. Нам уже и комнату выделяют рядом с госпиталем…

– Я не о том. – Нона знала за собой это упрямство: раз решив, не отступать. И сама Зойка была такая же – решила на фронт добровольцем пойти и из дому убежала, метрику подправив. Поймет, отчего сестра настаивает. – Она ведь не русская, Зойка? Украинка? Полячка? Датчанка?

В детстве Нона легко читала по взгляду сестры, насколько близка к истине. Война сделала Зойку настороженной и замкнутой, но даже в этих усталых темных глазах женщины, видевшей много зла, Нона, пусть и с трудом, читала больше, чем хотелось бы Зойке.

– Немка?

Сестра даже не моргнула, ни один мускул не дернулся на ее лице, однако Нона с ужасом поняла, что угадала. Кровь бросилась к щекам, а руки в один момент сделались ледяными. В голове теснились мысли, наползали друг на друга, как льдины на весенней реке, перемалывая остатки храбрости.

Чем заслужили они с сестрой такую несправедливость? На всю жизнь привязана Зойка – молодая совсем женщина, жить и жить бы – к маленькой вражеской колдунье, к тому же еще и немой, такая случайной оговоркой себя не выдаст. А что, если пойдет слух по квартире? От той же Алевтины житья не станет, да и кто ее осудит, зная, что пережила. Нянька узнает – уж одним брюзжанием не отделаешься, начнет девчонку изводить – а хуже от того только Зойке будет, ведь она проклятой магией через сердце к девчонке пришита, такой связи легко не распорешь. Может, майор тот за ними приходил не потому, что Ольга – лекарка? Проверяют их все время, исследуют девчонку, дознаться хотят, не засланная ли… Почему нет? И домой их сразу после войны не пустили. Как пустить маленькую дрянь в самое сердце Советской страны, не зная, какие над ней заклятья, на что она наговорена, какими рунами невидимыми покрыта?

В институте Нона часто слышала от магов, что бывают заклятья, которые словно бы спят до поры, и магометрия на них не укажет, и маг далеко не всякий сможет отследить… А если окажется, что немка все-таки подосланная, завороженная?!

– Значит, немка, – проговорила Нона тихо и ровно, пытаясь успокоить мечущиеся мысли.

Зойка испуганно прижала палец к губам с тихим «тс-с».

– Она не помнит. Не знает кто. Думает, что я ее с Украины привезла. Мы ей так сказали с капитаном Румяновым… Ах да, майор теперь Юрий Саввич… У Оли «Материнское слово» память забрало. Я и сказала, что нашла ее на Украине, на каком-то маленьком хуторе, названия которого не запомнила, ехать нужно было. Что всю войну проездили мы с ней вместе, но в тот день, как попали под бомбежку, меня ранило, а ее оглушило. Оттого и не помнит она ничего, но непременно вспомнит, как поправится. Может, и стоило ей матерью назваться, но уж больно лет мне мало для матери, так что Оля знает, что неродная. Об этом говорите смело. А вот о том, что немка она… Как ты поняла, что не наша-то?

– Не я. Алевтина засомневалась. Она в плену у немцев была. Сказала, уж больно арийская девчонка у тебя. Понятно, не болтают, что с немцем ты ее прижила – Оля хоть и выглядит кнопкой, а видно, что родилась до войны. Но Алька молчать не будет, так что готовь ответы такие, чтобы квартира вся на твоей стороне была. Придется вспомнить хутор, с которого ты Олю забрала. А если она вспомнит?