Потери - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 54

– Как скажешь, Барон. Сегодня ты банкуешь. Тем более я вааще не представляю, кому и за какие тити-мити ее впарить можно. Скока, мыслишь, этот Айвазян стоить могёт?

– Не меньше трех.

– Мать моя женщина! – охнув, закатил глаза Казанец…

Минут через пять «Победа» лихо вырулила на круг площади Трех вокзалов и остановилась напротив центрального входа на Ленинградский. Пока Барон прощался с мужиками с задней парты, Гога услужливо метнулся к багажнику, достал чемоданчик гостя и вручил отбывающему питерцу со смущенно – уважительным:

– Еще раз, Барон! Извини, что я поначалу того… черта в тебе увидел…

– Много текста, Гога. Прощевай. Надеюсь, скоро увидимся.

– Легкой дороги, Барон!

Скинув пассажира, «Победа» снова вернулась на круг и покатила на северо-восток, в сторону родных Сокольников.

Дождавшись, когда ее силуэт скроется в общем потоке машин, Барон подхватил чемоданчик и направился к зданию вокзала. Однако не Ленинградского, как мыслилось подельникам, а Ярославского.

Здесь, отстояв небольшую очередь, он сунул голову в окошечко кассы и поинтересовался:

– Барышня! А когда уходит ближайший до Перми?

– Завтра утром. В 6:15.

– Хм… А до станции Галич?

– Минуточку… Через сорок минут отправляется пассажирский «Москва – Шарья». Он останавливается в Галиче. Время прибытия – 9:30. Билеты есть.

– А Галич, я правильно понимаю, это ведь пермское направление?

– Пермское.

– Тогда выпишите мне один до Галича.

– Вам купе или плацкарту?

– Знаете, я, буквально на днях, ездил в купейном. И как-то оно мне не глянулось. Потому – давайте плацкарту…

Вот она жизнь. Во всей своей черно-белой полосатости.

Еще вчера днем здесь, строго напротив, сидел импозантный ленинградский журналист, которого она потчевала изысканными деликатесами и поцелуями взасос. А теперь там же, за тем же кухонным столом, строчил протокол осмотра угрюмый сотрудник милиции. Большие водянистые глаза его таращились так, словно бы милиционера одолевал сон, и лишь досадное препятствие в образе и подобии рыдающей хозяйки ограбленной квартиры мешало ему предаться столь сладостному занятию.

Не снимая обуви, на кухню протопал инструктор-собаковод, ведя в поводу часто-часто дышащую служебную овчарку, с вывалившегося языка которой на паркет капали крупные слюни.

Мадам брезгливо поморщилась и инстинктивно поджала ноги.

– Ну что там, Сережа? – продолжая строчить, полюбопытствовал угрюмый.

– Муха след взяла без проблем. Но догуляли мы с ней лишь до выхода со двора. А дальше – глухо. Сами понимаете, сколько народу в Столешниковом толкётся.

– Это точно. А что Климов? Все еще вахтершу опрашивает?

– Ага. Боюсь, сегодня это дохлый номер, у бабки натуральная истерика.

– Но хоть что-то удалось из нее вытянуть?

– Похоже, грабителей было трое. Плюс этот, который лжетелефонист.

– Словесный портрет составить сможет? После истерики?

– Вряд ли. Эти ухари, когда спускались, специально лампочку в подъезде выкрутили.

– Толково. Ладно, Сережа, возвращайтесь с Мухой в отдел. И скажи там, внизу, Климову, чтобы поднимался.

– Хорошо. Да, со слов вахтерши, один из троих вроде как горбун.

– Кто?!

– Горбун.

– А она ничего не перепутала? Может, просто рюкзак за плечами?

– Уверяет, что не рюкзак, а именно горб.

– М-да. Хоть стой, хоть… ложись.

Друг животных и его питомица вышли в прихожую. А угрюмый милиционер, словно вспомнив наконец о существовании Мадам, прервал свою писанину и попросил:

– Алла Анатольевна, будьте любезны, продиктуйте координаты вашей домработницы. Меня интересуют адрес и телефон для связи.

– А зачем?

– Видите ли, – вздохнув, взялся раскладывать очевидное милиционер, – ваши входные замки не взломаны, а открыты ключами. Подобрать такие непросто. А вы сами сказали, что комплектов ключей существует три: у вас, у пребывающего в заграничной командировке мужа и у домработницы. Ваш на месте. Остается выяснить за остальные.

– А-ааа… Теперь понимаю.

– И еще одно: припомните, не могло случиться так, что ваш комплект на какое-то время оставался без присмотра в присутствии посторонних людей?

– Посторонних? Без присмотра?.. О, господи!

– Что такое? Вы что-то вспомнили?

– Нет-нет, просто я вдруг подумала…

– ЧТО? Что вы подумали?

Голос Мадам предательски дрогнул, а глаза в очередной раз увлажнились:

– Скажите, а… а мы можем с вами поговорить… ну так, чтобы… без… э-эээ… записывания?

– Поговорить мы можем. Но, если поведанная вами информация будет представлять интерес для следствия, нам все равно придется ее проверять, отрабатывать.

– Да-да, я понимаю. Но скажите, можно будет сделать так, чтобы об этом ничего не узнал…

– Не узнал кто?

– Мой муж, – в голосе Мадам послышались истерически нотки.

– Вот только не надо снова начинать плакать! Разумеется, мы со своей стороны сделаем все возможное. Чтобы – да. Хм… Вернее, чтобы нет.

И хотя клятвенные заверения угрюмого милиционера прозвучали не слишком убедительно, тем не менее Алла Анатольевна решилась:

– Хорошо, я расскажу… Дело в том, что в середине прошлой недели я ездила в Ленинград, на юбилей к подруге. И в ночь на понедельник возвращалась обратно. «Красной стрелой». В нашем купе ехал один… – Тут Мадам густо покраснела и стыдливо прикрыта рот ухоженной, накануне тщательно отманикюренной ручкой. – О, господи! Стыд-то какой!

– Ну-ну? Продолжайте, Алла Анатольевна. В вашем купе ехал один – КТО?

…И снова, как и двое суток назад, Барон смолил одну за другой в вагонном тамбуре. И густой табачный дым снова не мог перешибить с ходу узнаваемого «аромата путешествия», в коем смешивались десятки специфических оттенков – от угольного дыма до запаха жженой резины тормозных колодок.

И снова колеса грохотали на стыках, а за окном пролетали громоздящиеся друг на друга черные, плотные шеренги лесов.

Барон любил поезда, любил дорогу. Любил жизнь как движение. Ведь именно в поезде ты наиболее отчетливо ощущаешь движение времени, но при этом словно бы пребываешь в отстраненном, вневременном состоянии. Поезд, как часовой механизм, беспристрастно отщелкивает минуты-километры. Меняется окружающий пейзаж, меняется все вокруг, и неуловимо меняешься ты сам, оставаясь при этом неподвижен и как-то по-особенному расслабленно спокоен. Наверное, это и есть гармония. Та самая, что разлита в музыке. Барон любил и понимал музыку. И стук вагонных колес был для него музыкой…

А за окном нет-нет да и блеснет огнями полустанок. Секунда-другая – всё, промелькнувший перед глазами безымянный и безликий для тебя оазис жизни отныне – не более чем ушедшая натура. Или все-таки это ты для него – ушедший? Кто перед кем промелькнул? А вот шут его знает! Что называется, без стакана не разберешься…

В живописи, в кино профессиональный термин «уходящая натура» означает заурядное: то, что нужно снимать (рисовать, описывать… etc) как можно скорее. Дождь, который вот-вот закончится. Ясная погода, которая сейчас есть, а еще часок-другой – глядишь, и… Но солнышко, слава богу, дело наживное: нет сегодня – как-нибудь перетопчемся до завтра. Гораздо страшнее и печальнее, когда не фотографически красиво ныряющее в воду закатное солнце, а близкий, родной человек «ныряет» и не возвращается, перестает жить на земле. А если это целое поколение родных – по крови ли, по духу ли – людей? А если целая эпоха?..

Барон уезжал из Москвы, выражаясь газетным штампом, с чувством глубокого удовлетворения. И дело здесь было не только в удачно провернутом, с колес сочиненном обносе квартиры в Столешниковом. Хотя и сам с него неплохо приподнялся и, что немаловажно, помог старому товарищу Шаланде укрепить пошатнувшийся было воровской авторитет.

Комбинацию, что и говорить, они разыграли изящную. Разве что в глубине души Барон, как ни странно, невольно сочувствовал Мадам. При всей «упакованности» и шоколадном образе жизни, была Алла Анатольевна бабой не самой счастливой. А может, вовсе и не в ней проблема, а в самом Бароне? По крайней мере, попробовав, разнообразия ради, сыграть роль альфонса, по окончании спектакля он сделал вывод, что эта маска – не для него. Не то чтобы неблагородно – скорее, просто противно.