Дом шалунов - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 17

Вдруг в столовую ураганом ворвалась Женя. Ее хорошенькое личико было бледно. Серые глаза сумрачны и печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.

– Рыцари! – закричала она своим звонким, теперь однако совсем не веселым голоском. – Я «оттуда»! Сейчас только… Слушайте… все узнала…

– Что ты узнала? Что? Что? – так и встрепенулись рыцари, в один миг повскакав со своих мест и окружая Женю. – Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!

Женя обвела всех быстрым взглядом, потом вскочила на стул, оттуда на стол, с которого уже успели взять посуду и скатерть, и произнесла мрачным тоном:

– Кар-Кар уложил свой чемодан…

– Ах! – вырвалось из груди двадцати мальчиков.

Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова ее произвели еще большее впечатление:

– Но Кар-Кар не уедет…

– Ах!..

Это «ах» было больше похоже на вздох облегчения и радости.

– Кар-Кар остается, – тем же мрачным тоном произнесла Женя. – Но уезжает… другой… уезжает отсюда совсем…

– Кто уезжает? Говори, Женя! – снова заволновались мальчики.

– Витик Зон, вот кто уезжает! – печально заключила девочка. – Дядя решил исключить его из пансиона и вернуть родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку…

Последовало новое «ах». Но какое унылое, какое печальное! Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть исключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его «штучке».

«Если исключат не Витю, то исключат другого. У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион господина Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, мальчику-сироте, пришлось бы еще хуже».

Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика – доброго, веселого, готового всегда на всякие шалости и проказы. Но никто не решился взять его вину на себя.

Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех.

Бедный Витик! Он, наконец, не выдержал, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:

– Я самый скверный мальчишка на свете… Я дурной… Я обидел Макаку… Кар-Кара… Обоих… Всех… Я гадкий, но я не злой… Я и дома дурного ничего не делал никогда… А только шалил… И все выходило дурно… Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: «Витик, если ты напроказишь там и тебя исключат из пансиона, это меня убьет… Помни, Витик!..» А я-то… я… Мамочка такая слабенькая, худенькая!.. Она не вынесет!.. Когда я… я…

Слезы градом лились из глаз Витика. Он весь дрожал.

В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и директор в сопровождении Жирафа и Кар-Кара появился на пороге.

– Кто виновник?

В столовой сразу наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может, и десять, потому что время тянулось для двадцати проказников мучительно долго…

И вот господин Макаров позвал глухим суровым голосом:

– Виктор Зон!

Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой. Лицо его было бледно как смерть, сам он заметно дрожал.

– Виктор Зон! – снова произнес Александр Васильевич. – Я больше не могу держать тебя в пансионе. Ты портишь остальных мальчиков. Есть шутки добрые, и есть злые. Насмехаться над начальством и воспитателем – это очень злая шутка, и простить ее никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши матери, чтобы она приехала за тобой…

– О, о! – прорыдал Витик. – Простите меня, моя мама умрет от стыда и горя… Простите меня, Александр Васильевич!

– Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, – ответил директор.

– Мальчики! Слушайте! – обратился он ко всем остальным пансионерам. – Если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто придумал все это, накажу еще строже.

И Александр Васильевич снова умолк, ожидая, что будет.

Ждать пришлось очень недолго. Какая-то суматоха произошла в толпе мальчиков, и, расталкивая их ряды, откуда-то сзади протиснулся Котя. Его черные глаза горели. Горели золотом и белокурые волосы в лучах августовского солнца.

– Дяденька! А, дяденька! – послышался звонкий голос новенького пансионера. – Ты… того… не моги Витьку гнать… Это я сорудовал… Право слово, я! Вели меня выдрать покрепче, а Витьку не тронь! Пожалуйста, дяденька, не тронь Витьку…

Котя проговорил все это с большим увлечением, размахивая руками перед самым носом изумленного директора. От волнения он совсем позабыл, как надо говорить с «начальствующими лицами».

Александр Васильевич пришел в ужас.

– Как ты смеешь так разговаривать? Разве так тебя учили? – накинулся он на Котю. – Какой я тебя дяденька?… Изволь говорить по-людски… Да не маши руками… Не маши, тебе говорят!..

Потом, когда Котя вытянул руки по швам, как его научили за эти три недели, Александр Васильевич окинул его долгим пристальным взором и строго спросил:

– Ты научил Виктора проделать эту штуку?

– Я, Ляксандра Васильич, – покорно ответил Котя.

– Не Ляксандра, а Александр Васильевич, – поправил его строго директор. – Ты будешь примерно наказан! – еще строже заключил он.

– Ладно! – невозмутимо произнес Котя, и его красивое личико не дрогнуло ни одним мускулом.

– Не смей отвечать мне! – рассердился директор.

– Ладно! – уже совсем радостно проговорил Котя, очень довольный тем, что ему удалось спасти приятеля и принять его вину на себя.

– Молчать! – топнул ногой директор, который был так же вспыльчив, как и добр.

– Ладно! – с полной готовностью исполнить все произнес покорно Котя и весело закивал головой.

– Ступай в спальню и сиди там, пока я не решу, как тебя наказать, – заключил директор и, сильно хлопнув дверью, вышел из класса.

За ним поспешили Жираф с Кар-Каром, упрашивая директора не беспокоить себя и не расстраивать своего здоровья из-за проказ двух «негодных мальчишек».

Лишь только все трое исчезли за дверью, как рыцари подняли невообразимый шум. Товарищи окружили Котю, хлопали его по плечу, пожимали ему руки и гладили по голове. Витик бросился в его объятия и покрыл его лицо градом поцелуев.

– Спасибо, Котя! Молодец, Котя! Герой, Котя! – слышалось отовсюду.

Только Гога и Никс стояли в стороне, насмешливо улыбались и делали свои замечания.

– Хорош герой! Велика важность получить порцию розог!.. – произнес Гога, подергивая плечиками…

– Ну, разумеется! – картавил графчик. – Его ведь в деревне, небось, каждый день драли!..

В другой раз мальчики не поленились бы устроить хорошую трепку двум нелюбимым пансионерам, но сегодня им было не до того: все они были поражены геройством маленького Коти. Этот славный, великодушный и смелый мальчуган, принявший на себя чужую вину, окончательно всех покорил. Если его полюбили с первого же дня появления в пансионе, то теперь он завоевал уже полную и всеобщую любовь.

Только двое не разделяли этой общей к нему любви: Никс и Гога. Графчик Никс был гордый, чванливый мальчик. Его отдали сюда исключительно для того, чтобы в пансионе он мог потерять свое заносчивое тщеславие и чрезмерную гордость.

Гога Владин был не лучше. Капризный, завистливый, всегда всем и всеми недовольный мальчик, он был отдан в пансион на исправление своей матерью, которая не могла справиться с его дурным характером. Теперь обоим мальчикам было неприятно видеть, как рыцари восторгаются Котиным поступком, как наперерыв ласкают его.

– А все-таки завтра, что там ни говори, его выдерут! – злорадно произнес Гога.

– И это будет великолепно, потому что он слишком зазнался, этот маленький мужичонок, – заключил с торжествующим видом Никс, засовывая руки в карманы своих клетчатых панталон.