Домовые - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 35

— И как же?

— А зовется он… — Евсей Карпович выдержал паузу. — А зовется он — хомяк!

Домовые вообще большое значение придают звучанию слова. Поэтому они, кстати, и старинные имена предпочитают. Они полагают, что у имени «Терентий» или «Анфиса» не только благозвучие достойное, но и аромат имеется. Нюх у них острый — так что им виднее.

Слово «хомяк» Ферапонту Киприановичу страх как не понравилось. Было в нечто уничижительно-презрительное, да и со словом «дурак» созвучно.

— Стало быть, мой предок — хомяк? — уточнил он. — Ну, такой предок мне сто лет не нужен! Я уж как-нибудь вовсе без предка!..

Ириней Севастьянович фыркнул.

— Смеешься?! — вызверился на него Ферапонт Киприанович.

— Угомонись, сосед, — и Евсей Карпович этак незаметненько встал между ними. — Выбирать не приходится, должно быть, мы и впрямь от хомяков род ведем. Люди — от обезьяны, а чем она лучше? Ее вот труд человеком сделал, и нас, видно, тоже.

Но уверенности в голосе не было.

— А ты ничего не напутал Евсей Карпович? Не может наш предок хомяком быть! — воскликнула Степанида Прокопьевна. — Мы ему дары носим, он наши просьбы исполняет! Вон Матрена Даниловна просила, чтобы у мужа сон наладился, а то с боку на бок ворочался и невнятицу бормотал. Предок и позаботился! Да еще Таисья Федотовна ей наговор дала — спит теперь без задних лап!

Евсей Карпович только хмыкнул. Он сам не далее как позавчера вручил своей приятельнице снотворную таблетку, которую выменял у Лукулла Аристарховича на карманный календарик с английскими словами. Но признаваться в этом никак не мог.

— Пойду-ка взгляну, как там у них, — сказал Лукулл Аристарзович. — А то бабы-дуры непременно чьи-нибудь права нарушат.

И скрылся за углом, где была дырка, ведущая в ванную. Степанида Прокопьевна молча поспешила следом.

— И нам, что ли, сходить поглядеть? — спросил Ефим Патрикеевич.

— Была охота на хомяка таращиться!

Ферапонт Киприанович так решительно разжаловал Ваську из предков в банальные хомяки, что молодой домовой фыркнул.

— А, может, все не так плохо? — спросил Евсей Карпович. — Я в английском словаре посмотрю, может, по-английски оно благозвучнее будет? Чтобы и впрямь на предка похоже?

— Ты тоже детеныша возьмешь? — полюбопытствовал Ферапонт Киприанович. — Уж ты-то из него истинного домового вырастишь, у тебя-то он заговорит! Ты же грамотный!

— А тебе кто мешает?

— Долго они там что-то, — вдруг сказал Ириней Севастьянович. — Хозяева как-то говорили, что у хомяков это дело быстро делается. А мне же хомячиху еще на Мичуринский проспект вести. А она — балованная, без подкормки не пойдет.

— Насчет двадцати рублей ты с кем сговаривался, с Таисьей? — спросил Ферапонт Киприанович.

— Редкая сквалыга! — пожаловался гость. — Ей же бабы по рублику, по два на хомячиху собрали, а она еще себе что-то выгадать норовит. И помяните мое слово — хомячат она не просто так по семьям раздаст, а покупать заставит.

— Видение, стало быть?! — Ферапонт Киприанович стал наливаться злобой.

— Вот те и деревенская дурочка, — молвил Евсей Карпович. — На предке бизнес делает!

— Лопнуло мое терпение, — сообщил Ферапонт Киприанович. — Пойду разбираться!

И неожиданно быстро исчез.

— Доигралась Таисья, — без избыточного сочувствия сказал Евсей Карпович. — Ты-то хоть свое получить успел?

— Ахти мне! — опомнился гость.

— Пошли скорее, пока сосед там всех не переколотил!

И они черед полторы секунды уже были в ванной комнате Платовых, а оттуда проскользнули в Илюшину комнату.

Но то, что они увидели, взобравшись на стол, вообще не лезло ни в какие ворота.

Домовихи, окружив клетку, тыкали туда и фломастерами, и чайной ложкой, и какими-то прутьями, стараясь разнять мохнатую пару. А пара сбилась в ком, и только визг, который более смахивал на скрип, прямо-таки висел в воздухе, вызывая в ушах боль. Илья сквозь сон догадался заползти с головой под одеяло — и то, еще немного — и проснется.

Вдруг визг окончился, ком распался. Черно-рыжый зверь под угрозой прутьев со скрипом отошел в другой угол клетки. А второй, коричневый, так и остался лежать.

— Машка, Машка! — позвал Ириней Севастьянович. — Ням-ням, Машка! Не встает, дура. Орешка ни у кого не найднтся?

Струхнувшая Таисья Федотовна достала из своих запасов очищенный орех, и его пропихнули к самому носу хомячихи. Но она даже не открыла глаз.

— Ну, ты, баба, допрыгалась, — неодобрительно сказал Евсей Карпович. — Задавил наш Васька эту Машку. Нет больше Машки.

— Как это — задавил? Не мог задавить! — окрысилась Таисья Федотовна. — У них сперва все на лад шло! Это она… это она отдыхает! Отдохнет да и пойдет!

— Шустра ты больно. А расхлебывать — всему дому, — Евсей Карпович забрал у нее прутик и принялся щекотать хомячихе нос и рот. — Видишь, не шевелится.

— На лад шло? — тут над незадачливой бизнес-домовихой навис огромный Ферапонт Киприанович. — Что ты тут врешь? Нешто я не знаю, как это бывает, когда у мужика с бабой на лад идет!

Тут народу на столе прибавилось — явились и Матрена Даниловна, и Лукьян Пафнутьевич, и Якушка с Акимкой.

Домовые, галдя, окружили клетку предка.

— Точно — сдохла! — подтвердил Лукьян Пафнутьевич. — Я дохлятину за версту чую! Эй, Лукулл Аристархович, а ты что скажешь?

Правозащитник как раз собирался втихаря смотаться со стола и вообще из квартиры.

— Нет, ты постой! — Ириней Севастьянович ухватил его за шиворот и даже приподнял. — Такого уговора не было, чтобы ваш хомяк нашу хомячиху до смерти задавил!

— Имеет право!.. — пискнул, защищая предка, Лукулл Аристархович.

— Какое такое право?!

— Он… он… он на своей территории!..

Тут несколько опомнилась и Таисья Федотовна. Будучи домовихой деревенской, а деревенским в наше время тяжко приходится, нажила она знание простого закона: лучший способ защиты — это нападение.

— А откуда мы знаем, хомячиха это или другой хомяк?! — закричала она. — Ты, дяденька, нам к нашему предку другого мужика подвел, вот они и схватились!

— Верно! — заорал и Лукулл Аристархович. — Имеет право!

— Так! — рявкнул Ферапонт Киприанович. — На свою же породу нападать имеет право?!

— У них так заведено, — залопотала Таисья Федотовна. — Вы городские, вы не знаете, а мы, деревенские, знаем! И петухи драться схватываются, и кобели, и вообще!

— И предки?

— И предки!

— Так от этой злыдни мы, стало быть, происходим? — нехорошо спросил Ферапонт Киприанович. — От этого ирода? От этого кровопийцы?

Лукулл Аристархович несколько смутился.

— Эволюция, понимаете ли… — забормотал он. — Естественный отбор, и вообще…

— Понятно! — Ферапонт Киприанович был грозен и неумолим. — А коли эволюция, так полезай сейчас же в клетку и вынимай оттуда покойника!

— Кто, я?

— Ты, разгильдяй! Надо же — двух мужиков сосватал!

— Это она! — правозащитник указал лапой на Таисью Федотовну.

— Это он! Он вот все переврал! Говорил — Машка! А это и не Машка вовсе! — Таисия Федотовна вцепилась в Иринея Севастьяновича. — Сам свою дохлятину теперь вытаскивай!

— А ведь ты баба сварливая, — вдруг сказал Евсей Карпович. — Не уживешься ты у нас, ой, не уживешься…

— Цыц! — приказал Ферапонт Киприанович открывшей было рот супруге.

— Цыц! — сказал и Лукьян Пафнутьевич своей Матрене Даниловне.

— Цыц! — не так громко, но все же внушительно молвил Ефим Патрикеевич молодой жене Василисе Назаровне.

— Да маленький же у нее! — пискнула Матрена Даниловна.

— Не пропадет! Пусть вон к магазинным катится! — постановил Лукьян Пафнутьтевич. — Больно ловка! Там ей самое место!

— Только сперва пусть со мной рассчитается, — подал голос Ириней Севастьянович. — Двадцать рублей, да мешок гречки, да цыганскую иглу еще обещала, да угощение выставить…

Стали разбиратьчся с оплатой и долго не могли сосчитать, сколько выплатить за гибель Машки. Ириней Севастьянович на то напирал, что хозяева будут в великом недоумении: с вечера хомячиха была в клетке, а утром ее вдруг нет!