Добыча золотого орла - Скэрроу Саймон - Страница 77

Макрон резко покачал головой.

– Что тут непонятного? Ты, в конце концов, не центурион Феликс…

– Никак нет, командир. – Макрон снова покачал головой. – Я не могу этого сделать.

– Не можешь? – Максимий удивился. – Да разрази тебя гром, что может быть проще? В чем ты упражнялся последние пятнадцать лет? В умении убивать. Вот и убивай. Убей их!

– Нет… командир.

– Убей. Это приказ.

– Нет. Не стану. Как правильно сказал варвар, настоящие солдаты воюют с мужчинами, а не вырезают женщин и детей.

Максимий воззрился на него, стиснув зубы, ноздри у него раздувались от гнева. Остальные командиры и стоявшие неподалеку легионеры нервно ежились. Макрон, выпрямившись во весь рост, спокойно выдержал взгляд командира: он сказал, что хотел, и приготовился к гневной реакции командира. Что удивляло, так это вдруг охватившее его спокойствие. Это ощущение было уже знакомо. Он испытывал его прежде, несколько раз, в такие моменты, когда смерть казалась неминуемой. Спокойствие – или то была готовность смириться со своей участью? Макрон не знал, да и не очень это его волновало. Просто на миг ему стали интересны собственные побуждения.

«Вот Катон, тот наверняка знал бы ответ», – подумал центурион и не смог удержать улыбки, хотя обычно самокопание молодого друга его раздражало. Ощущение было такое, будто Макрон настолько сроднился с ним, что в отсутствие Катона привычки последнего передались ему самому.

– Что смешного? – мягко осведомился Максимий.

– Ничего, командир. Правда.

– Понятно… – Глаза командира когорты сузились. – Я надеялся, что из всех своих командиров в первую очередь могу положиться на тебя. Увы, мое доверие оказалось обманутым. Интересно, как далеко простирается твое предательство?

– Командир, я не предатель. Я всегда был верен присяге, принесенной при поступлении на службу.

Максимий подался к нему.

– А разве эта присяга не подразумевает беспрекословного повиновения приказам вышестоящего командира?

– Так точно, подразумевает, – невозмутимо ответил Макрон. – Но я ставлю под вопрос твою способность командовать когортой.

Максимий резко вздохнул, после чего спросил:

– Стало быть, ты оспариваешь мои полномочия?

– Да. И если другие центурионы не лишены здравого смысла и мужества, им следовало бы заявить то же самое.

– Молчать! – взревел Максимий и ударил Макрона по лицу тыльной стороной ладони.

Удар был такой силы, что Макрон отшатнулся. На миг его ослепила белая вспышка перед глазами, а когда зрение прояснилось, он ощутил во рту вкус крови и, поднеся руку к губе, понял, что она рассечена. Когда он выпрямился и снова встретился взглядом с командиром когорты, по его подбородку струйкой стекала кровь.

– Центурион Макрон будет содержаться под арестом в своей палатке. – Максимий повернулся, высматривая нужное лицо в плотной толпе, подступившей поближе, чтобы посмотреть на столь необычное противостояние. – Оптион Корд, выйти из строя! Я назначаю тебя исполняющим обязанности командира центурии Макрона.

– Есть, командир, – широко улыбаясь, ответил Корд.

– Ты будешь выполнять мои приказы, касающиеся поселян. Все до последнего, понял?

– Так точно, командир.

– И чтобы никакой жалости: не то что твой предшественник, которому не хватило твердости духа.

– Слушаюсь, командир, – отчеканил Корд, самодовольно покосившись на Макрона.

– А сейчас отведи Макрона в его палатку и выстави возле нее часового. Он не должен ни с кем разговаривать. Выполняй!

Корд повернулся к Макрону, и тот, презрительно поджав губы, пожал плечами, отвернулся от командира когорты и шагнул к пандусу, ведущему вниз, в крепость.

Глава 34

– Он убил людей, которых забрали отсюда раньше, – сказал Катон, когда воины снова посадили его на цепь и покинули загон.

Фигул кивнул:

– Я так и думал. А куда они возили тебя, командир?

– В одну усадьбу. Ту самую, в которой побывал Метелл. Каратак хотел, чтобы я увидел тела.

– Зачем?

Катон пожал плечами:

– Он считает, что в этом убийстве повинна Третья когорта. И я не посмел открыть ему правду.

– Чему я, в общем, очень рад.

Катон слегка улыбнулся.

– Радоваться нечему. Я надеялся, что смогу убедить его изменить свое мнение, но теперь, думаю, никакой надежды на примирение не осталось. Теперь он будет сражаться до конца, скольких бы жизней – и наших, и его соплеменников – это ни стоило.

– А ты правда думал, что он может пойти на мировую?

– Я надеялся на это.

Фигул печально покачал головой.

– Ты ведь не очень хорошо знаешь кельтов, командир, верно? Война у них в крови. – Он улыбнулся. – Наверное, и в моей крови тоже. Мой дед был воином племени эдуев, последний раз восстававшего против Рима незадолго до моего рождения. И хотя племя потерпело поражение, он не сложил оружия. Он и другие воины, уцелевшие в последней битве, ушли в леса и продолжали борьбу до тех пор, пока не стали слишком старыми для того, чтобы держать меч. А после этого многие просто умерли с голоду. Помню, как нашли их тела, – я тогда был мальчишкой, и мы охотились в лесу. В один прекрасный день дед приполз в селение, больной, изможденный. Моя матушка еле его узнала. Я тогда впервые увидел своего деда. Как бы то ни было, он умер, но знаешь, что за слова последними сорвались с его губ – последние слова в его жизни? Проклятия, адресованные Риму и его легионам. Каратак слеплен из того же теста. Он не сдастся, командир.

– Как-то вечером он выглядел так, будто был близок к этому.

– Не обманывайся, командир. Это была лишь запинка, легкая тень сомнения и ничего более. А теперь он будет драться, пока не умрет.

Несколько мгновений Катон молча смотрел на оптиона, потом пожал плечами и отвел глаза.

– Может быть. Но ты-то служишь «под сенью орлов». Возможно, к этому можно было бы склонить и его.

Фигул тихонько рассмеялся.

– Еще мой отец понял, что Рим победить нельзя, поэтому сам служил во вспомогательной когорте, а меня вообще постарался, насколько это возможно, вырастить римлянином. Может быть, большим римлянином, чем настоящие римляне. Сомневаюсь, чтобы матушкина родня вообще меня признала, не говоря уже о том, чтобы считать своим. Я поступил на римскую службу и сражаюсь за Рим, но, как кельт по рождению, понимаю кельтскую душу, потому и говорю, что Каратак никогда не покорится Риму. Никогда. Попомни мои слова.

– Стыдно так себя вести. Должен ведь он понимать, что разбит. Нужно уметь смотреть фактам в лицо.

– Правда? – Фигул повернулся и посмотрел на центуриона. – Тогда как насчет тебя, командир? Похоже, у нас нет никакой надежды отсюда выбраться. Ну и как, готов ты с этим смириться и безропотно принять смерть?

– Это не одно и то же.

– Неужели?

Катон кивнул.

– На нем лежит ответственность. Каратак держит в своих руках судьбы многих людей. Я же просто сражаюсь за себя. Стремлюсь выжить. Изо всех сил.

Фигул помедлил, глядя на него, а потом сказал:

– Разница не так уж велика, как тебе хотелось бы думать, командир. У него есть люди, о которых он обязан думать, и у тебя тоже. – Оптион кивнул на остальных содержавшихся в загоне пленников.

Катон обвел взглядом оставшихся легионеров, сидевших на корточках у плетеной ограды и в большинстве своем тупо смотревших на землю у себя под ногами. Никто не разговаривал, и Катон понял, что они смирились с неизбежностью скорой смерти. И он ничего не мог с этим поделать.

У Каратака дела обстояли иначе, он имел возможность все изменить. Потому-то и обязан был склонить своих людей к миру, пока они еще продолжали признавать его волю и готовы следовать за ним. «В отличие от этих бедолаг», – подумалось Катону. Они уже не были ограничены рамками обычной воинской дисциплины, предписывающей выполнять его команды, а какое-то чувство цели, несмотря на кажущуюся безысходность обстоятельств, похоже, осталось только у одного Метелла. Он сидел, склонившись над цепью в том месте, где она крепилась к ножным узам, и ковырял маленьким камнем. Катон плохо представлял себе, что собирается делать этот малый, даже если ему удастся освободиться. Загон по-прежнему охраняли трое караульных, и находился он посреди вражеского лагеря, наполненного тысячами кельтских воинов. Катон покачал головой и, повернувшись к Фигулу, тихо сказал: