Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи - Песков Василий Михайлович - Страница 40

Однако себя, свой путь в писательстве Пришвин нашел не под крышей жилья, не на шумных талдомских ярмарках, а под небом, в единении с природой, в размышлениях о ее тайнах и красоте. Лучшего места для этого вблизи от Москвы не было. Пришвин прожил тут три года. В высоких своих сапогах исходил он все леса и болота, перезнакомился, пополняя записную книжку и память, со множеством людей, написал тут первые охотничьи рассказы — положил основу лучшей из своих книг «Календарь природы». Мудрено ли, что талдомчане считают Пришвина «своим писателем».

Писатель любил это «московское полесье», видел в нем много поэзии, рвался в эти места.

Но восторги Михаила Пришвина отличаются от сдержанной, сыновней любви к своему краю другого Михаила — Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. У него любовь к этим местам («Замечательно, что я родился и вырос в деревне…») придавлена гнетущими воспоминаниями крепостных нравов. Представления о болотах природных у него связаны с беспросветной трясиной человеческой жизни — «Все ужасы… вековой кабалы я видел в их наготе».

И если здешняя глушь Пришвина восхищала, то для «прокурора российской действительности» она была горем. Два времени, два восприятия жизни. Любопытно, что то же самое наблюдаем в отношении и к другому, сугубо болотистому месту серединной России — Мещере. Куприна ужаснула ее глухомань, а Паустовский эту затерянность воспринимал как счастье. Сделав поправку на два различных характера и различные взгляды на жизнь, заметим: по мере загустения городской жизни мы все больше будем любить глухомани. Правда, тут же надо сказать: Михаил Салтыков на возке по непролазным дорогам добирался из Москвы в свой Спас-Угол никак не меньше двух дней. Михаил же Пришвин и мы вслед за ним доезжаем за два часа.

Лесная гостья.

…Дороги в этом некогда совершенно бездорожном краю сейчас на удивление хорошие — добротный асфальт. В Спас-Угол (самый дальний угол района) из Талдома на «козле» мы доехали в полчаса. Не знаю уж почему после чтения Щедрина — по контрасту или потому, что деревню держат в особом порядке из-за строгого взгляда, которым встречает тут каждого скульптурный портрет сатирика, помещенный у сельсовета, но прежняя вотчина Салтыковых показалась мне самой опрятной, самой ухоженной талдомской деревенькой. Дома, палисадники, огороды — все в нужном порядке. Почти за каждым домом поджарые, ладно сложенные стожки — знак того, что есть во дворе корова.

«Стожки кладут тут с отменным старанием — кособокого не увидишь». Спасские мужики башмачным промыслом не соблазнялись, жили тем, что давала земля. И эта прямая зависимость от того, что собрано в поле, на лугу, в огороде, и приучила быть аккуратными.

Большого, знакомого по картинкам дома помещиков нет — сгорел в 19-м. Но сохранились парк, пруд и церковь с фамильным кладбищем Салтыковых. Тут покоятся предки великого правдолюбца России, надписи на надгробных камнях деда и бабки проросли изумрудно-зелеными мхами. На могиле отца — Евграфа Васильевича Салтыкова — надпись: «Жития его в сем мире было 74 года, 4 месяца, 25 дней, 8 с половиной часов». Еще одна строчка обращена к проходящему тут: «Присядь… Сорви былиночку и вспомни о судьбе…»

Судьба… Родители знаменитого сына России были матерыми, беспощадными крепостниками. Сын же вырос неистовым, страстным борцом с крепостничеством. Стоя у этих камней, кто бы проникся судьбою господ Салтыковых, если б не сын?

Родительский дом вспоминал писатель без радости. И родичей тоже. Господа Головлевы — это господа Салтыковы. Что касается здешней природы, то она нашла в сердце сурового человека надежное место и согревало его.

«Я люблю эту бедную природу, может быть, потому что какова она ни есть, она все-таки принадлежит мне; она сроднилась со мной, точно так же, как и я сжился с ней».

Сентябрьский день в Спас-Угле был солнечным и пронзительно синим. В желтом оцепенении стояли липы и клены. Синее небо отражалось в пруду. Высыпавший из автобуса «десант на картошку» с любопытством разглядывал суровое бородатое лицо скульптуры у сельсовета.

Курились на огородах дымки. За парком среди множества аккуратных стожков гремела цепью черная лошадь. И с трубными криками, по три-четыре, пролетали обычные в этих местах журавли.

 Фото автора. 13 октября 1984 г.

Свет в окне

(Проселки)

После разговора в избе о почтовых ее делах, о хозяйстве, о деревеньках, которые она ежедневно обходит с тяжелой сумкой, я сказал:

— Марья Андреевна, хочу вас снять для газеты…

Замахала руками:

— Я ж немолодая…

— Ну, в пример молодым.

— Нет, сапоги — облезлые, нос у меня большой. И один раз писали уже в районной газете…

Когда вышли на улицу, я возобновил приступ.

— Сделаем так, что сапог видно не будет…

В союзниках у меня оказались четыре соседки Марьи Андреевны и два соседа, приковылявших в валенках к палисаднику. Стали уговаривать всем миром.

— Марья, — сказала одна из старушек, — ты ведь для нас как свет в окне. Кого снимать, как не тебя? Уж ты не калянься…

И Марья Андреевна сдалась. Побежала в избу, надела куртку со знаком почты, покрылась цветным платочком. Выглянула в окно: так ли все?.. В Окне я и снял ее, хотя собирались сниматься с велосипедом, на котором она тут ездит.

Вот она перед вами, жительница деревни Бучево, Мария Андреевна Иванова, человек не просто уважаемый всей округой, но горячо любимый, желанный в каждом доме, а в некоторых просто необходимый.

Почтальоном в этой деревне до войны был отец Марьи Андреевны. Потом мать. В 41-м четырнадцатилетней девочкой почтовую сумку на плечо надела Маша. И с тех пор вот уже сорок три года прокладывает она тропки от дома к дому. Каждый день.

Дела ее, определенные разноской писем, газет, бандеролей, пенсий и телеграмм, гораздо шире и гораздо значительней служебного предписания. В нынешних деревеньках ее обхода в полупустых или вовсе заброшенных, иногда с тремя-четырьмя жильцами, она являет собою единственное связывающее звено одиноких людей с человеческим миром. Наделенная исключительной добротою, умением искренне пережить чужое горе и радость, она является в этой округе «мирской няней» — посочувствует, посоветует, похлопочет. Без всяких даже и просьб. Дело часто касается не почтовых забот: надо купить какой-то старушке чай, сахар, хлебца, лекарства. Все делает с радостью и охотой. И везде даже простое ее появление — радость.

В деревне Бибиково на зиму остается одна (!) Анна Филипповна Голубева. Совершенно неграмотная старуха уже который год выписывает газету исключительно только ради того, чтобы раз в день увидеть живого человека. «Я говорю ей: Анна Филипповна, не траться, я и так к тебе забегать буду. Трясет головой — так, мол, нельзя. При мне разглядывает картинки в газете…»

Случилось, Марья Андреевна бегала из деревенек на большак вызывать «Скорую помощь», хлопотала, чтобы привезли дрова, починили электрическую проводку. В своем Заболотном Бучеве Марья Андреевна знает беды и радости каждого дома. Знает, где понапрасну ждут писем, где письма часты, знает, где на конверт глядят, как в войну, с опасением: «Не казенное ли?» «Старые люди опасаются телеграмм — боятся горьких вестей. Так я уж сразу, как телеграмма, кричу с порога: «Вам поздравление!»

В деревне своей Марья Андреевна ходатай и консультант по всем делам: по колодезным, электрическим, пенсионным, торговым. Все успевает. «Подъем вместе с журавлями, в 5–6 часов. Ложусь в 12». За день она успевает объехать округу — двадцать два километра пути — на велосипеде. Зимою тот же маршрут на лыжах. А весною и осенью, когда местные хляби даже трактор не пустят, ходит пешком.

Не пожаловалась. «Дело привычное. Батя еще говорил: хождение — жизнь. Да и в журнале «Здоровье» вон пишут: надо ходить. И верно, я крепкая, как капустная кочерыжка. Да и здоровье мне все желают от полной души. А такие желанья впустую не пропадают».