Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи - Песков Василий Михайлович - Страница 44

Еще наглядный пример родства очень близкого — домашние свиньи и кабаны. Человек изощренным отбором вывел тучных белотелых хавроний. Поставить их рядом с поджарым выносливым жителем наших лесов — не сразу и скажешь, что род домашних свиней идет от клыкастого молодца. Между тем свиньи и дикие кабаны родство свое чувствуют превосходно. У них похожие привычки, совместимый генетический механизм. Любовные свидания кабанов и домашних свиней — не редкое дело.

На Кавказе, где свиньям дают свободу пастись в лесных зарослях диких яблонь и груш, они частенько рождают полосатеньких поросят.

А на ферме, стоящей у края воронежского заповедника, однажды исчезло несколько самых крупных свиней. Заподозрили воровство. Местные детективы вовсю работали, но пропажу обнаружили грибники. Оказалось, свиней со двора увел в заповедник кабан. Вся компания благоденствовала — ночевала в стогу, а кормилась на болотце и в дубняках. Разлученный с подругами кабан вечерами приходил к ферме, подавал голос и ждал: не выйдут ли погулять?

Все животные, чьи дикие предки еще не исчезли, охотно родичей признают, объединяются с ними в поисках корма, понимают и принимают их поведение, различают язык. Там, где проходят пути пролета гусей, домашние птицы нередко смешиваются с дикими, вместе пасутся, одинаково реагируют на сигналы опасности. И хотя рослый домашний гусак приобрел в своем поведении кое-что отличающее его от дикого, взаимопонимание у родни существует.

Однако до той лишь минуты, когда дикие гуси приготовились улетать. Они призывают родню в дорогу и, наверное, не понимают: отчего собратья их не взлетают?

Две судьбы у этой родни. Диким птицам предстоит дальний путь и жизнь длиною в гусиный век. А те, что выросли во дворе и на тихом лужке возле речки, проводим родичей гоготаньем, тяжело, как будто уже начиненные яблоками, цепочкой идут туда, где лают собаки и пахнет домашним дымом. Впрочем, этих различий в судьбе неглупым птицам понять не дано. И только призывные крики — лететь! — слегка их волнуют.

Позже, чем гуси, одомашнены человеком индейки. Диких индюшек в лесах Америки сохранилось немного. Но там, где они еще есть, индюки-ухажеры не делают особого различия между своими подругами и теми, что вырастали на ферме. И птицеводы эти визиты приветствуют — приток дикой родственной крови повышает жизнеспособность животных.

 Фото автора. 4 ноября 1984 г.

Рябиновая зима

(Окно в природу)

Последние дни предзимья. Намокший лес чёрен. Лишь кое-где увидишь не сбитый ветром желтый листок, да красная дробь рябиновых ягод радует глаз.

Урожай рябины в этом году отменный. Тонкие ветки деревьев согнулись под тяжестью ягод. И если для человека это главным образом украшение леса, то для многих его обитателей рябина — обильный и лакомый корм.

Рябину клюют многие птицы: боровая крупная дичь — тетерева, рябчики, глухари, разные певчие птицы и в первую очередь дрозды, свиристели, скворцы, снегири. Едят рябину, прежде чем лечь в берлогу, медведи. Лоси, задрав головы, ловят губами сочные гроздья.

На пользу ль рябине ее красота и нежная мякоть ягод? На пользу! Семечко, скрытое в ягоде, защищено оболочкой и, пройдя пищеварительный аппарат многих птиц, не повреждается. Там, где дрозды отдыхали после обеда, а у них есть излюбленные на многие годы места, вы найдете целый питомник тонких рябинок — проросли семена, упавшие вместе с птичьим пометом.

Только снегирь не является другом рябины. Там, где кормятся снегири, вы найдете брызги брошенной мякоти, а калорийное семя пошло на питанье.

Дрозды в урожайные годы рябины иногда остаются в наших краях на зиму — при обилии корма холод птицам не страшен. И есть прилетные гости в наши края, для которых рябина — насущный хлеб и которые красотой своей сочетаются с красотою деревьев, увешанных угощеньем.

Птицы называются свиристелями. Лето они проводят на севере — в глухих еловых лесах выводят потомство. А с холодами собираются в стаи и покидают летние обиталища. Наши места для них — юг. Как раз в это время предзимья свиристели и появляются. Три дня назад я снял на опушке прилетную стайку.

Обнаружив рябину, свиристели кормятся почти непрерывно. Еда вкусная, но не слишком питательная — надо есть много, и свиристели снуют челноком с кустов на рябину, с рябины — на куст. Пищеваренье у многих птиц очень быстрое. У свиристелей оно особенно скорое.

И рябина за час-другой с облегчением ветки свои распрямляет.

Свиристели не боязливы. В поисках корма они залетают глубоко в город. В жилых массивах, где растут боярышник или рябина, они иногда сотенными стаями облепляют крыши домов, антенны, деревья — кормятся и отдыхают на глазах у людей.

Сейчас, в серые дни, видишь лишь контур хохлатой гостьи. Но выпадет снег, и в какой-нибудь солнечный день вы увидите на рябине птицу редкостной красоты. Дымчато-розовая, с черным, белым и желтым узором на перьях, спокойная, несуетливая, предельно доверчивая. Перекликаясь, птицы негромко свирькают — «свирь-свирь!» — оттого и название — свиристель. Кочуя по лесу и населенным пунктам, к концу весны птицы соберут рябиновый урожай и стаями тронутся в еловые свои царства на север. А сейчас они только-только прибывают оттуда. И всюду, где много рябины, этих птиц вы увидите непременно.

 Фото автора. 11 ноября 1984 г.

«Клочок земли, припавший к трем березам…»

(Проселки)

О чем думаешь, то и приснится. Приснилась недавно мне Третьяковская галерея. Подхожу к шишкинской знаменитой картине и вижу: спилены сосны. Нет сосен — большие пеньки во ржи.

Пялю утром глаза в потолок, размышляю о причудах сновидений и вспоминаю вдруг село «Парижская коммуна» (бабы называли — «Париж»), вспоминаю эвакуацию в это село, холодную зиму 1942/1943 года. Четыре месяца, пока горели Сталинград и Воронеж, мы жили в «Париже». Родное село было в семи километрах, но в нем пролегала запасная линия обороны, и всех жителей до единого передвинули в недальний тыл. Это было житье в нужде, тесноте, тревоге и в горе. Но не в обиде. «Парижане» безропотно приютили в своих домишках переселенцев.

И мы четыре месяца жили в селе, пока немец не попятился из Воронежа. Доброе чувство сохранилось у меня и к селу. Вспоминались обретенные там друзья, хозяйка, у которой мы жили, речка, протекавшая за огородом, лесок, из которого воровски мы тягали дровишки. И с особенной радостью вспоминал я четыре громадные сосны, росшие у «парижского» сельсовета. Весь облик села был связан с этими соснами. Их было видно издалека. Сначала из-за бугра над дорогой возникали темные их вершины, потом появлялись литые медного цвета стволы. И вот уже видно: дерева царствуют над цепочкой домов.

Сады, дворы, амбары, палисадники, погреба — все было маленьким, будничным рядом с этими великанами. Мне казалось тогда: сначала тут выросли сосны, а потом уже возле них поселились и люди.

Весной я решил проведать село. Цвели одуванчики и орали у речки лягушки. Я шел знакомой дорогой и знал, с какого места увижу над горизонтом верхушки сосен… Но сосен не было.

Последние два километра я почти пробежал, не веря своим глазам. Белело возле дороги поскучневшее здание сельсовета. Торчал кирпичный амбар. И желтели на месте сосен четыре громадных пня.

Мне в голову не пришло тогда узнавать, кто и зачем спилил четыре сосны. В те годы привыкли, притерпелись к потерям, да и возраст не позволял еще оценивать все без ошибки.

Однако я чувствовал: сделано что-то серьезно-ошибочное, неразумное, зряшное. И эта заноза, понимаю теперь, засела тогда глубоко. Вот даже сон… Впрочем, «материала» для подобного сна в памяти накопилось немало.