Шекспир мне друг, но истина дороже - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 19

…И вот она сидит на родительском диване в своем старом доме и думает только о том, что умереть сейчас не получится. Нужно как-то дожить до «своего срока», а когда он придет, этот срок, и избавит ее от необходимости жить – неизвестно.

Надо встать и запереть дверь. Иначе сосед Атаманов опять явится со своими дровами или навозом.

Ляля тяжело поднялась, нашарила тапки и зашаркала в коридорчик. Сейчас она погасит свет, ляжет и натянет на голову плед.

Дверь распахнулась ей в лицо, она даже отшатнулась.

– Привет, – сказал Роман сердито. – Слушай, я этого твоего соседа когда-нибудь убью! Можно войти?

Ляля посторонилась и взялась рукой за притолоку.

– Что он лезет? – продолжал Роман, снимая куртку. – Чего ему надо-то? Он что, родственник твой?! Какие-то лекции начал мне читать, еще не хватает!

Он зашел в комнату и огляделся.

– А что, ужина нет? Ты знаешь, я хотел из этого зверинца уйти сегодня же! Лука не отпустил. В ногах у меня валялся! На вас, говорит, весь репертуар держится, кого я сейчас введу?! И московский режиссер тоже подключился, уговаривал. Черт с ними, – Роман махнул рукой. – Останусь до Нового года!

«Дыши, – приказала себе Ляля, – дыши ртом!»

– Что ты молчишь?

– Ты окончательно решил уходить? – прошелестела она пересохшим ртом. – Может, еще подумаешь?

– Да что там думать! Мне в Москву нужно, мне работать надо! Я хочу понять, чего я стою, а как?! С вами, что ли, я это пойму?!

Он уселся верхом на стул и посмотрел на Лялю.

– Хоть бы умылась, мать, – сказал он ей укоризненно. – На кого ты похожа?

– Ты правда хочешь есть?

– Ну конечно, хочу! Я целый день ничего не жрал!

Ляля заметалась. Она ничего не готовила, она же не знала, что он приедет! А он приехал, приехал!.. И вот сейчас, сию минуту сидит на стуле в ее комнате – этого не может быть, но так есть!.. Гарун аль-Рашид взмахнул плащом!..

– Ты подожди, – громко говорила она на кухне, лихорадочно переставляя кастрюли и заглядывая в холодильник. – Давай подумаем! Может, и не стоит никуда уходить, может, нужно как-то по-другому? Зачем вот так, с ходу, рвать? Давай я поговорю с этим столичным режиссером, по-моему, он ничего мужик, может, он тебя на запись пригласит! Он же специальные радиопостановки делает, у него за спектакли сто премий! С чего-то надо начинать…

– Начинать надо было десять лет назад, в двадцать три года, а не сейчас! И постановки эти – ни денег, ни славы!.. Мне спешить нужно изо всех сил! Если я не впрыгну в последний вагон, поезд уйдет!

Что-то он там делал в комнате, вещи какие-то переносил, что ли, Ляля боялась выглянуть.

Она боялась выглянуть и обнаружить, что его нет. Или что он, завидев ее, скажет, что уходит.

– Ромка, может, тебе омлет пожарить?

– Давай омлет.

Он ел, а она на него смотрела.

Чтобы не плакать и не раздражать его, она налила себе вчерашнего или позавчерашнего холодного кофе и выпила залпом.

– Ну ладно, – сказал он, доев, и вытер салфеткой губы. – Спасибо тебе, Лялька. Я вообще-то за вещами. Кое-чего я собрал, а остальное… при случае. Слушай, может, ты сама соберешь, а? Я понятия не имею, где у тебя мои трусы и футболки, ты же их сама раскладываешь!

И он ей улыбнулся мальчишеской улыбкой.

– Господи, какой я бесхозяйственный тип! А ты столько лет меня терпела! Ты только в театр барахло не приноси, ладно? И так сплетен не оберешься. Слушай, говорят, Верховенцев отравился или его отравили! Ты не слышала, Лука ничего такого не говорил?

– Ромка, не уходи, – страшным голосом сказала Ляля и закусила пальцы. – Ты только не уходи. Я не могу.

– Ляль, мы же решили, – удивился он. – Зачем сейчас все сначала затевать?!

Он вытащил из коробочки зубочистку, поковырял в зубах и кинул ее в раковину.

– Ромка, я же без тебя умру, – тут она поняла, что это чистая правда, так и будет.

– Ляль, ну хватит!..

Он вышел в комнату и чем-то там опять загремел.

– Елки-палки! Пакет порвался! Ляль, дай мне сумку какую-нибудь, что ли!..

Она медленно пошла на его голос.

– Соседка! – закричали снаружи. – Долго тебя ждать-то?! Заметет все!

В коридорчик ввалился Атаманов, очень сердитый, в куртке нараспашку.

– Ну что вы лезете? – закричал на него Роман Земсков. – Что надо, а?! Что вы за нами шпионите?! Сволочи проклятые, всем дело до нас есть!

Ляля распахнула гардероб и вытащила дорожный баул.

– Вот сумка, – трясясь, выговорила она. – Давай я тебе помогу.

Из разорванного пакета во все стороны лезли какие-то вещи. Сверху был свитер, Роман его очень любил. Чудесный свитер с узорами.

– Чего вы пялитесь, а?! Ну вещи собираю, да! А вам что за дело?! Вы еще сфотографируйте и в газету отправьте! Или в Интернет выложите! – Роман раздул ноздри. Ляля укладывала свитер в сумку. – Так и будешь смотреть, сволочь?! Цирк тебе тут?!

– Да не стану я смотреть, – пробормотал Атаманов. – И не цирк.

Правой рукой он взял ведущего драматического артиста за шиворот, повернул, слегка задев за косяк, левой вытряхнул из Лялиной сумки уложенный туда свитер. Артист вытаращил глаза, стал хрипеть и закрываться ладонями. Атаманов проволок его к двери, столкнул с крыльца, следом запулил разорванный пакет с вещами. Туда же полетели свитер и куртка.

– Ты, мил-друг, дорогу сюда забудь, – посоветовал Атаманов в метель. – За вещами он пришел, надо же!.. Еще раз нарисуешься, шею сверну! Подбирай, подбирай барахло-то! Нам чужого не надо!..

Он вошел в дом, сильно захлопнув за собой дверь, и накинулся на Лялю:

– Чего ты трясешься?! Чего ревешь?! Поганец, за вещами он пожаловал!.. Время не нашел другого, провались они совсем, его вещи!.. Я смотрю – такси подъехало и он вылезает! Я его спрашиваю, одумался, что ли? А он мне так важно: не твое, мол, собачье дело, вещи мне нужно забрать! Я еще его уговаривать стал, гаденыша! «Хоть сейчас-то не ходи, пожалей ты ее самую малость!» А он и не слушает! Хотел сразу по шее ему дать, да перед таксистом неудобно!

– Он больше не придет, – сказала Ляля. – Никогда. Не переживай, Георгий Алексеевич.

– Чего мне переживать, – произнес Атаманов сквозь зубы. – У меня во двор не войдешь! Дрова надо таскать, а метель.

И они помолчали.

– Да шут с ними, с дровами, – заключил Атаманов. – Можно и завтра перетаскать. Пойдем, Ольга Михайловна, гулять, что ли?.. Вот скажи, когда в последний раз без дела по городу гуляла?.. Ты только в голову возьми, что я от тебя не отстану. Дверь запрешь, так я в окошко влезу, долго ли!.. Не нравишься ты мне совсем. Так что выбирай – или дрова таскать, или по городу шататься.

Ляля посмотрела на него. Он говорил совершенно серьезно, и она поняла, что это правда – точно такая же правда, как и то, что она умрет. Нельзя жить, когда так больно и когда долго больно!..

– Лучше дрова, – сказала она. – Много их?

– Перед гаражом все завалено, и в прицепе еще остались.

– Хорошо, что много.

Держась за его руку, она кое-как засунула ноги в валенки, накинула телогрейку и платок, и они спустились с крыльца.

– Дорожки потом почистим, – говорил Атаманов. – Снег-то мокрый, утром если морозом прихватит, до весны не отскребешь!

Ляля покивала.

До позднего вечера они с Атамановым таскали под навес тяжелые сырые поленья, укладывали в ровный штабель и опять таскали, а потом еще чистили снег. Ляля, тяжело дыша, наваливалась грудью на лопату, провозила ее, оставляя за собой ровный, как по линейке, след, и отваливала в сторону большой снежный пласт. Платок то и дело сбивался, и она поправляла его мокрой горячей рукой.

Потом на большой неухоженной кухне атамановского дома они ели жареную картошку и запивали ее водкой. Где-то на третьей рюмке Ляля заплакала, плакала долго и горько и рассказывала соседу про Гаруна аль-Рашида и его плащ, про маму с папой, которым она только и была нужна, про театр, из которого ей теперь придется уволиться, потому что там Ромка, и она непременно умрет, когда в следующий раз его увидит. Еще она рассказывала, что теперь точно знает – никакие «простые радости» не имеют смысла, все это вранье, права только великая литература, согласно которой жизнь не только бессмысленна, но и ничтожна. Атаманов слушал, не перебивал и подливал ей из бутылки.