Шекспир мне друг, но истина дороже - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 41

– Или у нее есть сообщник, – подсказал Федя. – Кто-то из театральных.

– Любовник? – спросил Озеров.

Федя сморщился:

– Почему обязательно любовник?

– Федь, ты мне все уши прожужжал про три причины преступления. Любовь и страсть на первом месте! Вот скажи мне, зачем вдове устраивать поджог в Лялином доме?

Федя покивал задумчиво:

– С поджогом непонятка выходит, согласен. Получается так: Ляля должна была сгореть, сумку с письмом должны были найти. А в письме черным по белому… или каким там? синим?.. синим по белому написано, что она сгорела и даже тени не осталось, а все потому, что она убийца.

– Вот именно.

– Ловко, – оценил Федя Величковский. – Крупные подлости делаются из ненависти, мелкие – из страха. Это о-очень крупная подлость. А с подброшенными ключами мелкая.

– И что это значит?

– Надо у Монтескье спросить, это он придумал.

Василису они подхватили возле театра, и всю дорогу до Софочкиного дома она тихо, серьезно и настойчиво говорила, что костюмершу никак нельзя обидеть, с ней нужно обойтись очень осторожно и внимательно, потому что она чувствительный и порядочный человек и здоровьем не отличается.

Озеров, не подозревавший в девчонке такой твердости, поглядывал на нее в зеркало заднего вида с уважением.

– Сегодня спектакля нет, но мы все равно каждый день на работу приходим, – говорила Василиса, – а Софочка у Юрия Ивановича как раз отпросилась, у нее сегодня электрофорез, с ногами что-то. Но после обеда она придет обязательно!.. Может, лучше в театре?.. Мы ее сейчас до смерти напугаем.

– В театре будет спектакль, – сказал Озеров. – Во всех отношениях. А так мы просто поговорим.

– Вась, ты не волнуйся, – встрял Федя. – Шеф – человек исключительного ума и крайней деликатности. Ну а меня ты знаешь!.. Сдержанность – мое второе имя.

– А первое? – неожиданно спросила Кузина Бетси. – Первое у тебя какое?

– Гениальность, – не моргнув глазом, заявил Федя. – Ты разве не знала?

Озеров усмехнулся.

Это ведь тоже разговор про любовь получается? Ну, хорошо, может, еще не про любовь, а только про начало любви. Нет ничего важнее разговоров в начале любви – даже если ничего потом не будет, эти разговоры запомнятся на всю жизнь.

Как странно. Они все только и делают, что говорят о любви. Максим никогда в жизни столько не говорил и не думал о любви, сколько в Нижегородском драматическом театре и его окрестностях!..

Софочка жила в старинном доме над самым волжским обрывом. По обрыву на санках и круглых резиновых подушках катались ребята, вопили и валялись в снегу. Несколько мамаш с колясками прогуливалось в отдалении, чтобы вопли не перебудили младенцев. На той стороне сиял город – совершенно купеческий: торговые ряды, купола, маковки церквей. И ветрено было так, что Василиса долго не могла справиться с дверью джипа, ветер как будто заталкивал ее обратно в машину. Подошел Федя и вынул Василису.

– Спасибо, – пропищала она. Худосочную курточку рвал ветер, Василиса ежилась и прятала нос в платочек.

Озерову вдруг стало ее жалко – хорошая девчонка, как есть Кузина Бетси, и Федя Величковский, должно быть, останется в ее жизни единственным… приключением, радостным воспоминанием на все времена. Вряд ли он сам это понимает. Он занят детективным расследованием, и ему интереснее, когда рядом барышня. Он развлекается, немного кокетничает, немного рисуется и все забудет, как только сядет в машину и выедет на федеральную трассу М7!.. А она останется. И будет вспоминать его всегда, до могилы.

…Нет никакого начала любви!

– Софочка в это время непременно должна быть дома, – негромко говорила Василиса, поднимаясь по широкой неухоженной лестнице. Здесь было сыро и пахло мокрой штукатуркой. – Из поликлиники уже пришла, в театр как раз собирается.

– Откуда вы знаете?..

Слегка запыхавшаяся Василиса оглянулась на Озерова.

– Мы все друг про друга знаем. У нас чудесный театр! И директор чудесный, самый лучший!.. Если бы не эта беда…

– Беда, – повторил Озеров. – Это не беда, а преступление.

– Только, пожалуйста, Максим Викторович, вы ее не пугайте!..

– Да ну вас.

Звонок залился трамвайным звоном, из-за отсыревшей коричневый двери спросили:

– Кто?

– Софочка, это я, Василиса! – отозвалась девчонка. – И со мной еще…

Дверь открылась.

Костюмерша, колыхавшаяся в проеме, тяжело дышала, как будто только что взобралась на пятый этаж.

– Васенька, – выговорила она сдавленным голосом, – Васенька, что случилось, детонька?

Озеров вдруг сообразил, что не знает костюмершиного отчества.

– Софочка, – сказал он громко, – вы не волнуйтесь, нам просто нужно поговорить. Мы без вас никак не разберемся!..

Костюмерша охнула и отступила в коридорчик. Казалось, что квартира ей мала – такой тучной она была.

– Васенька, – она опустилась на стул. – Зачем ты их привела, детонька? Как же ты?.. Зачем же?..

– Васенька ни при чем! – громко сказал Максим. – Ни при чем! Она просто показала, где вы живете!

– И одних нас не пустила, – подхватил Федя Величковский, – чтобы мы вас не пугали и не терроризировали! Она за вас, Софочка! Она как раз против нас!..

– Федь, заткнись.

Но костюмерша неожиданно улыбнулась на Федькину тираду. Улыбнулась, и у нее стало доброе, славное лицо.

– Я знала, что вы придете, – сказала она. – Ждала даже. Я теперь по ночам не сплю, жду, когда за мной придут. Пришли, и слава богу. Стало быть, все кончилось.

– Софочка, вы что? Что вы говорите? Не волнуйтесь только! Где ваши капли, я вам подам.

Софочка махнула рукой и тяжело поднялась со стула.

– В комнату пойдемте. Что тут, посреди дороги…

В комнате, которая была Софочке тоже не по размеру, все было заставлено и завалено вещами. Странная штука – театральная костюмерная содержалась в идеальном порядке, даже кипы лоскутов лежали как-то по порядку, а здесь был как будто склад забытых или ненужных вещей.

– Мы когда из Ленинграда переехали, – задыхаясь, заговорила Софочка, – все вещи оттуда забрали. А там у нас большая квартира была, не то что эта…

– Вы… недавно переехали? – удивился Федя, оглядываясь по сторонам. Втиснуться ему было совершенно некуда.

– Да как вам сказать? Относительно. В шестьдесят шестом.

Величковский вытаращил глаза.

– Ну, – вымолвил он наконец, – вообще-то, конечно, не очень давно. Но и не так чтобы на днях.

– Вася, ты с дивана сними книги, на пол положи, садитесь, молодые люди. А я вот… в кресло. Это мое любимое, еще папино.

Софочка грузно опустилась в кресло, Федька в три приема составил с дивана стопки книг, и они уселись рядком – Озеров, Величковский и Кузина Бетси.

– Только я не украла, – твердо выговорила Софочка после паузы. – Я потом нашла, красть не крала. Вот в этом могу поклясться, а вы хотите верьте, хотите нет.

Все молчали. Никто не знал, что следует говорить и о чем спрашивать.

– Нужно было в тот же миг вернуть, я знаю. А я… не вернула. И нет мне за это прощения. Я уж и заявление написала. Чтоб только без позора, чтобы тихонько уволили, и все. И каждый день жду, что откроется. Если бы я решилась, может быть, все не получилось бы так некрасиво.

Софочка достала из кармана расписного бурнуса, в который была одета, носовой платок размером с пеленку и вытерла лицо. Щеки у нее как будто обвисли, и на них выступил бурый нездоровый румянец.

– Всю жизнь я живу в страхе, – заявила она торжественно. – И мой покойный папа мог бы жить до ста лет, а умер совсем молодым, – тоже прожил свою жизнь в страхе. Он умер от страха, а не от старости.

Громко тикали старинные часы на стене, за окном кричали ребята – они катались с обрыва, и им было не страшно.

– Папа сделал в молодости одну скверную штуку и всю жизнь потом за нее платил, как будто сделал не одну, а целую тысячу подлостей или даже миллион. Но я бы все равно вернула, даже если бы вы не пришли за мной! Даю вам в этом честное благородное слово!..