Царское дело - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 59

И тут он замолчал, потому что Параска как-то очень странно на него смотрела.

– Что с тобой? – спросил Маркел.

– Так, ничего, – ответила Параска. – Тут сегодня ко мне на службу один человек приходил. Из Ливонии, из тамошнего города Вендена. Понимаешь, почему он приходил?

– Ну? – только и спросил Маркел.

– От супруга моего известие принес, – строгим голосом ответила Параска. – Жив мой супруг Гурий Корнеич. И скоро обратно вернется. – И тут же спросила: – Чего ты такой грустный? Чего больше не краснеешь?

– Так, ничего, – сказал Маркел, а у самого аж в висках застучало. – Чего тут радоваться? Вон, твой дядя Тимофей говаривал, что Гурий – еще та птица!

– Ну, какая птица – мой супруг, это не тебе с дядей решать, – грозно сказала Параска. – Может, для вас он что другое, а для меня – орел! И я буду его ждать. Не нужны мне чужие ковры! И чужие бусы, и чужие шубы. Чего ты здесь ночью расселся? Я женщина порядочная, замужняя, а он мне наливает, спаивает! Да кто тебе это позволил?

– Цыть! – громко сказал Маркел и хлопнул ладонью по столешнице.

Параска замолчала и поджала губы. Маркел встал, надел шапку и прибавил:

– Премного благодарен за угощение, любезная Прасковья… Как тебя?

– Матвеевна, – чуть слышно ответила Параска.

– Значит, Матвеевна, – сердито повторил за ней Маркел. – Низкий тебе поклон за хлеб-соль. Если чуть что, обидит кто-нибудь или еще какое дело, то милости прошу, приходи, не откажем! – и развернулся и пошел к двери.

Параска молчала. Маркел вышел и притворил за собой дверь – без стука.

Маркел лежал у себя в ближней горнице и смотрел в потолок. Потолка видно не было, была же ночь кромешная. Эх, в сердцах думал Маркел, черт же его дернул туда сунуться! А после эти речи заводить. Но и Параска тоже хороша! Ведь врет она, никто к ней не приходил, ни про какого Гурия Корнеича никаких известий нет. Иначе она сразу бы про это рассказала. А если не она, так уж Нюська – эта обязательно! Она же его так ждет!.. А если Нюська молчала, то никто не приходил, а это все из-за исконной бабьей вредности, чтобы сказать поперек, чтобы сразу не поддаться, чтобы…

Тьфу! Маркел перевернулся на бок и стал думать про свою службу. Вот тут, думал он, все очень славно сложилось, он теперь стряпчий, будет много денег получать, найдет себе богатую вдову, а то и девицу на выданье, здешнюю московскую, конечно, и заживет, как сыр в масле. Мать из Рославля выпишет, девка (ну, тогда уже не девка) нарожает ей внуков. Маркел продаст кобылку, купит жеребца ногайского, вороного, злого, зубастого, медвежью шубу, турецкую саблю…

Вдруг где-то брякнул колокол. После, немного погодя, еще раз брякнул. Да что это они, с удивлением подумал Маркел, и в самом деле хотят царя ночью хоронить? Или там сейчас служба идет, отпевают государя со всей пышностью, вот колокол и брякает. Эх, дальше подумал Маркел, так он царя и не увидел и толком не знает, за что его отравили, а после почему за это никого не наказали. Да и Маркелово ли это дело? Правильно Параска говорит: ее дело – это ее Нюська, а царские дети пускай сами между собой разбираются, кому царский посох, а кому горшки побитые. Нам-то, дальше подумал Маркел, какое до этого дело? Ну, был у нас один царь, стал другой и был бы третий, ну и что? До царя далеко, а до Бога высоко. А тут, в Москве, и царь как будто близко, а все равно как на небе живет, поэтому здесь так же, как везде: и кто царем был, и кто царь будет, нам, простым людям, все равно. Мы дерь… Нет, мы пыль на ветру, вот так лучше будет сказать. Подумав так, Маркел тяжко вздохнул. Но почти сразу спохватился и подумал: нет, все-таки не все равно, где жить, возле царя лучше, не хочу в Рославль! Эта мысль ему понравилась, Маркел опять лег на спину и потянулся. Эх, опять подумал он, одно нехорошо…

Но дальше подумать не успел, потому что вдруг услышал: у них по помосту кто-то идет крадучись! А вот возле самой двери затаился. Кто это? Лопарь, что ли, пришел душу вынимать и спрашивать, почему царя не уберег? А что! Небо чистое, луна, а к ночи подморозило, лопари такое любят! Маркел приподнялся на локте, полез под изголовье за ножом…

И вдруг услышал стук в дверь… Стук был не простой – условный! Нет, это не лопарь, сразу подумал Маркел, так мог стучать только дядя Трофим, но дядя Трофим сейчас, спаси и сохрани…

Или Параска! Ну, конечно, кто еще? Маркел вскочил с лавки, подбежал к двери…

Ну и что дальше рассказывать? И так понятно. Дядя Тимофей после, когда встречал Маркела, только зубами скрипел, а так ничего поперек не сказывал. А как сказать? Маркел стал большим человеком, служит в Разбойном приказе стряпчим, тридцать шесть рублей в год огребает, это на всем готовом – харчи и одежка, – и с боярами вась-вась, Нюське на каждый праздник пряников медовых, свистулек, лент всяких, бисеру, ну а Параске преподнес на Пасху золотой перстенек с красным камнем, говорит, рубин. Фиг его знает, может, и рубин, с Маркела станется. Горазд деньги расфукивать! Слишком легко они ему даются! Ну и пусть дальше даются так же, в сердцах говаривает дядя Тимофей, они же после все равно Параске достаются, а Параска это заслужила.

А царь? Что царь? Лежит в Архангельском соборе, рядом со своим старшим сыном Иваном Ивановичем, саркофаг в саркофаг. Когда средний сын, Федор Иванович, великий государь, в собор приходит, то обязательно за батюшку с братцем помолится. А самый младший братец, Дмитрий, сидит в Угличе. Люди оттуда приезжают, говорят: красив, как ангелочек! Чего про Федора не скажешь. Ну да царь не для красоты нам дается, а для душевного спокойствия, и тут Федор будет первей Дмитрия.

Но про царей Маркел не любит говорить. А про цесаря тем более. Однажды Параска спросила, чего это Маркел молчит и никогда ей не рассказывает, куда подевался тот белый цесарь, которого он так долго искал… И Маркел сразу почернел, стал с виду очень грозный и спросил:

– Я тебе как больше люб, с головой или без?

Параска испугалась и ответила:

– С головой, конечно.

– Вот поэтому лучше про это молчи! – строго сказал Маркел.

И больше они никаких разговоров ни про царя, ни про цесаря не заводили. Ни вообще про шахматы. И даже про Родьку тоже нет. Да и что было про Родьку заводить, если его в Москве уже не было. Его же записали толмачом и увезли вместе с посольством в Крым, к крымскому хану Гирею. А Крым – это ого! Ададуров однажды рассказывал, что Родька там не столько посольские речи толкует (да и как ему их толковать?), сколько играет с ханом в шахматы и, когда надо выигрывает, а когда надо (и чаще) проигрывает, а его за это крымчаки поят вином. И поят так щедро, что он ехать обратно и не думает. Вот что Ададуров рассказывал, а сам при этом ухмылялся. А чего ему не ухмыляться! Ему же той же весной, только Феодора на царство возвели, четыре деревеньки приписали, все четыре под Москвой и все богатые, а в Думе он, хоть и остался, как и был, обычным думным дворянином, но сидит по правую от Годунова руку и, когда ему кивнут, грозно на бояр покрикивает, а те ему в ответ молчат. Маркел однажды не сдержался и дома за ужином сказал вполголоса:

– За три волоска и один ноготь все это…

– Что, что? – переспросила Параска.

– Молчи, вот что! – строго ответил ей Маркел. – Не наше это дело. Царское! – а после еще на Нюську строго глянул.

И они молчат. Живут не венчано, но дружно и ждут известий из города Вендена. Известий пока нет никаких. И они дальше живут себе и ни про царя, ни про шахматы не поминают. Живут зажиточно. Как вдруг…

Но это уже другая истории, и мы ее расскажем в следующий раз.