Полное собрание сочинений. Том 14. Таежный тупик - Песков Василий Михайлович - Страница 59

На «Востоке» много воды идет на питье. Антарктида, все высушивая, вымораживая, с этой же меркой подходит и к человеческому организму. Обычную долю влаги из воздуха организм на «Востоке» не получает. Как в жаркой пустыне, тут постоянно хочется пить. И потому постоянно наготове был чай — растопленный снег, сдобренный ароматами тропиков. Знаменитая фраза: чай не пьешь, откуда силы будут — тут иронией окрашена не была.

А с хлебом так: ели сначала сухари, но они скоро кончились. Надо было печь хлеб. Муки много, и мороз ей — ничто. Но как пекарню наладить на керосинке? Экспериментировать взялся аэролог Иван Козорез — начал с пресных лепешек на сковородке. Ничего, ели эти проткнутые вилкой «для пышности», подгоравшие и вкусом, конечно, далекие от самаркандских лепешки, окрещенные «козорезиками». Потом обнаружилось: дрожжи мороз не убил. Стали пробовать квашеный хлеб выпекать. Получился не сразу — снизу горит, а средина сырая. Вот тогда и придумал Иван Козорез нашумевший в газетах «хлебный комбайн».

Я, полагая, что буду сейчас посвящен в секреты еще не патентованного открытия, подкатился на теплоходе к Ивану с большим блокнотом: ну-ка выкладывай все без утайки. «И вы про «комбайн»! — взмолился уже читавший статьи Козорез. Ребята хихикают, того и гляди, диплом какой-нибудь ради смеха преподнесут».

Зарисовал я пекарню: сковородка на печке слегка приподнята и поставлена на пустую консервную банку, сверху же все накрыто большой кастрюлей. В целом — что-то вроде духовки.

Агрегат немудреный, но тем и хорош, что прост.

Один недостаток был у пекарни — ничтожная производительность. Месит, квасит Козорез тесто, печет три часа, а результат — три кило хлеба. На большую ораву с большого мороза пришедших людей это как ленинградская норма в блокаду. И по этой причине пек хлеба свои Козорез непрерывно: один — на завтрак, два — на обед, два — на ужин. Всю зимовку при хлебе и состоял. Работа «не фронтовая», с точки зрения людей, пиливших, рубивших, ворочавших на морозе железо. Будем, однако же, справедливы: всякий фронт без хлеба вскорости скиснет. И потому: пекарю пекарево полагается воздавать.

И в заключение надо сказать: не хлебом единым всегда жила Антарктида. Зимовщики первых лет помнят в столовых блюдо с икрой для всех, кто желает. (К Антарктиде тогда относились, как к космосу!) Но за три десятка без малого лет рыба икру стала метать куда экономней. За это же время Антарктиду обжили так, что вполне прижилась в ней икра кабачковая.

И очень ее тут любили. Но в этот раз многие банки железные и стеклянные мороз разорвал.

Попортил мороз картошку (спасенной хватило лишь до июня), убил лук. И хотя продуктов было немало, того, что «хотела душа», было либо в обрез, либо не было вовсе. И поскольку еда в Антарктиде — фактор исключительной важности, особенно на «Востоке», особенно при такой драматической зимовке, возникли тут некоторые напряжения вокруг пищи.

Чего же особо «хотела душа»? «Хотелось кефира, картошки, свежего лука, овощей, сока.

Кое-что из того, что «хотела душа», было в наших руках: пельмени, к примеру. Но повар Анатолий Калмыков при всем желании не мог налепить пельменей на всю нашу братию. Лепили пельмени на «филиалах» камбуза и убедились: Антарктида для производства пельменей идеальное место — чего-чего, а мороза хватало».

Из дневника А. М.: «Валерий Лобанов и я улетали с «Востока» самыми первыми.

Летчики глядели на нас, как на пришельцев с того света, и спросили: ребята, а чего бы вы хотели сейчас поесть? В мечтательно теоретическом плане мы заявили: теперь бы картошки и яичницу с луком… Каково же было изумление наше, когда минут через двадцать зовут нас летчики к столу, покрытому старой антарктической картой. И что мы видим? Жареную картошку и яичницу с луком! Сразу почувствовали, что возвращаемся к человеческой жизни».

Будни

Маленький движок был ненадежен. Его берегли — давали передохнуть, заводили прогреть, сдували с него пылинки, «казалось, еще немного, и начнем приносить ему жертвы». Можно это понять: движок обеспечивал связь. Четыре раза в сутки «Восток» заявлял о себе сводкой погоды, телеграммами близким и сам жаждал вестей.

Радисты на Молодежной и в «Мирном» ждали в эфире «Восток», принимали его немедленно, поощряли объем телеграмм. Это единственное, чем можно было помочь терпящим бедствие.

«Мы были заложниками у движка. Его чиханья, его изношенные постукивания принимались как болезнь близкого, дорогого человека».

— На свалке в сугробе я сегодня откопал дизель. Завтра его посмотрим, — сказал за ужином Борис Моисеев.

Дизелями на «Востоке» не разбрасываются. И если уж дизель отправлен на свалку, то там ему место. И все же решили как следует посмотреть.

Посмотреть… Если б это был примус — принес, поглядел, выкинул, если негоден.

А в дизеле с генератором более тонны. Помножьте вес на 600 метров расстоянья от свалки до места под крышей, не забудьте, что мороз при этом 76, а воздух такой, что сердце работает на тройных оборотах. Есть трактор. Но никто никогда на «Востоке» в такие морозы трактор не заводил. Говорят, попытка пыткою и была. Стали разогревать трактор. Не факелами, конечно, как это делает тракторист где-нибудь в средних широтах при морозе в 25 градусов. Разыскали грелку для самолетов.

Зажгли в ней солярку, брезентовый тоннель подвели к трактору. Сутки грели. И начали заводить. Горемыка-трактор поддался насилию, но отозвался только двумя цилиндрами. Этой полуобморочной механической силы все же хватило протащить дизель нужное расстояние… Спасибо, трактор, ты сделал, что мог!

Теперь в дело пойдет: «раз — взяли!» На талях, с немалой смекалкой, через каждые двадцать минут согреваясь у печки чаем, затащили заиндевевший, каленный морозом списанный механизм под крышу.

Консилиум механиков и электриков показал: со списаньем машины поторопились. Но можно ль теперь ее оживить, когда поршни приржавели к цилиндрам, когда многие из деталей стали негодными? В любой ремонтной мастерской при нормальных рабочих условиях от возни с такой техникой справедливо бы отказались — мертвое дело. Тут же некуда было податься.

Я записал все этапы реанимации дизеля и генератора. Сергей Кузнецов «отпаривал» керосином к цилиндрам приросшие поршни, часами пропадал на пожарище, примеряясь, какая деталь от сгоревших машин может годиться. Борис Моисеев и Валерий Лобанов — грамотные, опытные инженеры — уходили от агрегата только поспать. Многое зависело от инженера-электрика Владимира Харлампиева.

В прошлом чья-то неопытная и неряшливая рука, ремонтируя, все перепутала в генераторе, и теперь надо было решить задачу с многими неизвестными, все заново в генераторе перебрать.

Владимир Харлампиев: «Все держалось на самолюбии и крайней необходимости».

Но пробил час испытания всех усилий!

Изобретатель Дизель, наверное, волновался меньше, когда опробовал свое детище, чем эти двадцать блокадников Антарктиды. Не сразу, почихав, покапризничав, двигатель заработал.

Не знаю, кричали «ура!» окоченевшие люди или стояли молча, как музыкой, наслаждаясь желанным гулом машины.

С этого дня многое в жизни зимовщиков сразу переменилось. Появилась еще большая уверенность в своих силах. Не надо было дрожать над единственным хлипким движком.

Долой коптящие парафиновые свечи! Может работать станок. Можно сваривать и паять. И самое главное, теперь уже можно было подумать о продолжении научных работ.

23 августа. Встреча солнца.

* * *

Мне трудно судить, сколь значительным был вклад в копилку науки «Востока» за эту зимовку. Ситуация тут сложилась, как при аварии на космическом корабле, не могущем какое-то время покинуть орбиту. «Перезимуйте, ребята, вернитесь живыми-здоровыми. И за то вам спасибо», — так, наверное, думали в Москве — Ленинграде. Но сами зимовщики считали важным продолжить дела, ради которых тут находились, ради которых «Восток» существует.