Красная ворона (СИ) - Созонова Александра Юрьевна - Страница 3

— Я не знаю. Но очень хочу, чтобы мы с тобой были друзьями! Мы ведь брат и сестра.

Ринат молчал какое-то время. Я так занервничала, что все-таки засунула палец в рот. Правда, тут же вытащила и спрятала руку под матрас, во избежание соблазна. Брат не обратил никакого внимания на мой маневр.

— Хочешь — значит, будем, — наконец заключил он. — Если ты не проговоришься и не станешь приставать ко мне со всякими девчачьими глупостями.

— Не стану и не проговорюсь!

От радости я взлетела, разметав одеяло. Тут же проявился-показался испуганный дожка. Ринат, засмеявшись, перескочил до меня одним прыжком и взял его в ладони, успокаивая, а я пульнула освободившейся подушкой в потолок. Из нее посыпался снегопад перышек.

Мне верилось, что все теперь пойдет по-другому. Словно кто-то распахнул дверку внутри меня и впустил солнце и лето, расцветившие душу яркими красками. А может, я сейчас придумываю мои тогдашние мысли и эмоции. Ведь с тех пор прошло много лет, и я могу анализировать и теоретизировать. А тогда, верно, просто радовалась, как ликовал бы любой одинокий ребенок от забрезжившего счастья не-одиночества.

Когда Ринат сумел меня угомонить, и дожка был устроен с удобствами на прежнем месте, и я уже почти уснула, он подал голос:

— Слышь, сестра!

— Да?..

— Ты учти: ты больше не Ира. С Ирой я дружить не хочу и не стану.

— Почему?!

— Ир много. Куда ни кинь — обязательно попадешь в Иру. Ты теперь… — он задумался на пять секунд, — ты теперь Рэна, поняла?

— Поняла.

— И я не Ринат. Ринатов, конечно, меньше, чем Ир, но тоже порядочно. Я Рин. Поняла?

— Поняла.

— Повтори. Скажи: поняла, Рин.

— Поняла, Рин.

— Хорошо. Спокойной ночи, Рэна!

Когда я проснулась, дожка уже не спал. Собственно, он меня и разбудил, принявшись поглаживать крошечной когтистой лапкой мою щеку. При этом он тихонько насвистывал, словно птичка — щегол или малиновка. Я решила назвать его Фиолетик, или сокращенно — Филя.

К чести своей, я оказалась стойким партизаном и никому не проговорилась. Хотя искушение было велико. Особенно тянуло рассказать секрет бабе-тете, которая при ближайшем знакомстве оказалась не огромным зубастым хищником, а добродушной — хоть и массивной и громкоголосой — старушкой, и кладезем интересных сведений в придачу.

Уже на второй день я называла ее «баба Таня» и с удовольствием помогала в нехитрых домашних делах: выпалывала желтые одуванчики с грядок, рассыпала зерно и хлебные крошки курам, прогоняла со двора прутиком наглых соседских гусей. Выходить за ворота было строго-настрого запрещено, и иных развлечений не имелось. Попутно с интересом выслушивала ее рассказы о том, как хорошо было раньше и никогда уже больше не будет.

Рин с бабой Таней почти не общался. Это было неудивительно: в тот период жизни он вообще мало нуждался в людях. Я его чем-то зацепила, и брат периодически уделял мне время, но это было исключением. (Для меня — исключением замечательным, наполненным чудесами.)

Обычно он убегал из дома сразу после завтрака, а возвращался к ужину — усталый, голодный и исцарапанный. Где был и чем занимался, оставалось его личной тайной.

— А братец-то твой — совсем дичок!

Баба Таня завела этот разговор как-то вечером, за вязанием мне толстых и колючих носков из козьей шерсти.

— А что это значит?

Я тоже не сидела без дела: распутывала клубок, который наша шалая кошка Дуня превратила в не пойми что.

— Ну, смотри. Есть яблони садовые, и яблоки у них красивые и сладкие. В саду у нас много таких, в августе полакомишься. А вон за забором, видишь? — деревце выросло. На нем яблочки такие мелкие и кислые, что лучше и не пробовать: рот оскоминой сведет. Наши яблоньки называются культурными, а та — дикая, или дичок. Так и Ринат — вроде того деревца. Хоть и в нормальной, культурной семье растет, и родители — не алкоголики какие.

— А кто такие алкоголики?

— Вырастешь — узнаешь. Уж такого-то добра!.. — Баба Таня махнула рукой, забыв про спицы. — Вот, петлю запутала из-за тебя…

— А это плохо — быть дичком?

— А что ж хорошего? Таких людей никто не любит. Если характер у твоего братца не изменится, вырастет из него бандит какой-нибудь или убийца. Кто в детстве никого не слушает, для того и законы потом не указ будут.

Обидевшись за брата, я принялась горячо его защищать:

— Неправда! Рин добрый и хороший! Не будет он бандитом. А ты, баба Таня, обиделась на него за то, что сегодня утром он на тебя огрызнулся, а вчера домой прибежал, когда ужин уже остыл. А позавчера Дуню акварельными красками раскрасил… — Я запнулась, осознав, что проказы Рина, о которых можно рассказывать бесконечно, вряд ли смягчат сердце бабы Тани. Затем добавила тихо: — Он же не знал, что краски такие вредные, и Дунька, помыв себя язычком, отравится и долго тошнить будет…

— Ох, герой! — усмехнулась баба Таня. — Хорошо все художества его описала.

Я вскочила, готовая убежать, швырнув клубок на пол.

— Обиделась за родную кровь? Да ладно, может, и не вырастет еще уголовник. Драть его надо, как сидорову козу. А некому, видно, драть. Слишком все культурные. Ох, намаются еще с ним мать с отцом…

Я села обратно и закончила свою работу, но уже кое-как, без огонька.

А перед сном пересказала разговор брату.

— Ну и что ж — что дичок? Так даже лучше! — Рин казался ни капельки не обиженным. — Зато ветки той яблоньки никто не обрывает, чтобы сорвать яблочко послаще. А птицам все равно — кислые они или сладкие, они и так клюют, и песенки распевают. И драть меня, как козу, не надо — все равно не поможет. Не стану я тихим паинькой, пусть не надеются. И убийцей не стану, можешь не бояться. Людей убивать неинтересно.

— Ты что, пробовал? — испугалась я.

— Нет. Но знаю. Разрушать всегда просто и неинтересно.

При этих словах голос его стал чужим, глуховатым. Но не успела я это осмыслить, как Рин снова стал самим собой.

— Хватит об этом. Завтра пойдем на речку! И Филю с собой прихватим.

Я взвизгнула от восторга.

Мы жили в деревне уже больше месяца, а на речку я не выбиралась ни разу. Как, впрочем, куда-либо еще за пределы бабы-таниного сада-огорода.

Операцию мы держали в строгой тайне. Из дома вышли после обеда — в это время баба Таня обычно устраивалась подремать на своей огромной кровати с пирамидой подушек (не потревожив их архитектуру, лишь сдвигая в сторону). За обедом она съязвила, что еды для Рината не приготовила: в это время суток дома он не бывает. Брат и глазом не моргнул — тем более что миска борща и кружка молока для него все-таки нашлись.

До речки, прозванной местными жителями Грязнухой, было километра два. Под лучами припекающего солнца для меня, шестилетней, не спортивной и физически изнеженной, это было большим расстоянием. Но я не ныла, зная, как раздражают нытье и жалобы брата. Рин шагал молча, даже необязательной болтовней не скрашивая моих страданий. Лишь когда за кустами заблестела мутно-зеленая речная гладь, соизволил открыть рот:

— А ты вообще-то умеешь плавать?

— Нет. — Я подошла к воде и опасливо пощупала босой пяткой. Она показалась ледяной по сравнению с раскаленным воздухом. — Меня же не водили в бассейн.

— И меня не водили, — хмыкнул Рин. — Здесь глубоко, — сообщил он, озирая Грязнуху. — И омуты.

— Значит, купаться нельзя?

— Наоборот. Проще будет научиться.

Он сбросил рубашку и джинсы.

— А ты уже здесь купался?

— Сто раз. Что застыла столбом? Сними Филю с плеча!

Дожка выглядел неважно. Жаркая прогулка не пошла жителю чердака на пользу: мокрая от пота шерстка облепила тельце, уменьшившееся в объеме раз в пять, бока тяжело вздымались, а макушка, выглядывавшая айсбергом сквозь лиловые дебри, была уже не розовой, но пугающе багровой.

Я послушно сняла зверька и опустила в траву. Он тут же заполз в тень от лопуха и с блаженным, как мне показалось, выражением прикрыл глаза-бусинки.