Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 30

К Корсакову он возвращался довольный — вот ведь, захотел удержаться от посещения трактира — и удержался.

Корсаков велел Федьке принести из какой-то кухмистерской обед на две персоны и уже сидел за столом.

— Садись, — сказал он. — Что письмо?

Ероха объяснил.

— Правильно сделал. Письмо такое, что, может, его самой государыне покажут.

— Что ж там — измена, донос?

— Да черт его ведает. Досталось оно мне случайно, куда его девать — я не знал. У меня тут такое, такое…

Видимо, Корсакову не терпелось рассказать о своих похождениях.

— Ерофеев, я ведь скоро женюсь!

— Поздравляю, на ком?

— На прекраснейшей в свете девице. То есть перед Богом она уже мне жена, но ее проклятый родитель и слышать обо мне не желает. Прости — имени не назову.

— Понимаю…

— Так вышло, что мы с ней сперва друг друга полюбили страстно, потом сошлись, тайно встречались, и оказалось, что она в ожидании…

— В ожидании чего? — не понял Ероха.

— Младенца, чудак. Чего еще может ожидать девица, которая отдалась любовнику своему? Я сватался — старый черт отказал. А меж тем срок близится, и диво, что удается скрыть брюхатость под юбками. Как быть? Ведь когда рожают — столько шума… Мы догадались — во Второй Мещанской живет ученая повивальная бабка, госпожа Ольберг, к ней многие дамы в сомнительных случаях обращаются. Уговорились — если Господь будет милостив и схватки начнутся ночью, Маша, горничная, тайно выведет мою невесту из Дому и на извозчике доставит к Ольбергше…

Ероха слушал, затаив дыхание.

— А я должен был прислать к тому же дому своего Федьку, чтобы он взял дитя и быстро принес ко мне. Тимофеич отыскал кормилицу, согласную ехать с нами в Москву. Вообрази ж мое изумление, когда дурак Федька прибежал утром и доложил, что дитя пропало!

Ероха лишился дара речи.

— В письме, что я сегодня получил, это вкратце разъяснялось — Маша приняла за Федьку кого-то другого и всучила ему дитя, а сама побежала за извозчиком, который ждал в условленном месте. Федька опоздал, возможно, минут на пять! Кто ж знал, что Господь пошлет легкие роды?

— На все воля Божья, — пробормотал Ероха, боясь спугнуть рассказчика.

— Я понял, что чужой младенец никому не нужен, и его нужно искать окрест повитухина дома. Мы втроем понеслись расспрашивать извозчиков, которые не записались в полк, молочниц, дворников, пошли по трактирам, и дитя нашлось!

— И что же? — охрипнув от волнения, спросил Ероха. — Ему это не повредило?

— Нет, добрая женщина кормила его. Мы тут же передали сына своей кормилице, а когда она его распеленала — выпал из одеяльца пакет. Я долго не знал, как с ним быть — он не был надписан. И вот сегодня утром, пока ты спал, я все же вскрыл его. Ерофеев, это оказались масонские бумаги. И если бы это была обыкновенная их возвышенная невнятица — черт бы с ней! Там шла речь о ложе «Нептун», которая объединяет флотских. И мне показалось, что сочинитель, Господи прости, лелеет измену. Ведь «Нептун» — ложа шведского образца, и ее гроссмейстер — герцог Зюдерманландский, и наши масоны обязаны ему во всем подчиняться… Вообрази, что может из этого выйти!

— Погоди, погоди… С чего ты в масонских делах стал разбираться?

— Да я сам чуть в «Нептун» не угодил, меня обучали и просвещали, я с поручениями ездил. Так вот, герцог Зюдерманландский возглавляет эскадру, которая должна сразиться с эскадрой Грейга, а господин Грейг — сам масон, управляющий мастер «Нептуна» и должен повиноваться приказам герцога. Понимаешь, какой узел завязался? Я понял одно — сам его развязать не могу, нужен человек, который способен это сделать. А кто, кроме Ржевского? Он хотя от дел отошел, но его слово и для петербуржских, и для московских масонов много значит, он догадается, что тут предпринять. Вот я с тобой этот пакет со всем его содержимым, обернув его наново, и отправил… ты что, Ерофеев?..

— Матерь Божья… — прошептал ошалевший от известия Ероха.

— Вот именно, я тоже, читая, крестился и всех святых поминал. Раньше вскрыть надо было. А сейчас Грейг уже получил от государыни приказ ставить паруса и вести эскадру на поиски неприятеля. Весь город про то судачит. Так что, боюсь, предатели уже ушли в плаванье…

— Эскадра ушла?

— Ну, коли не сегодня — так завтра уйдет, медлить не станет.

— Ушла? Без меня?..

Странные маневры совершает человеческий разум. Диковинная история с исчезнувшим письмом Змаевича померкла перед новостью об уходе эскадры, хотя, казалось бы, какое дело пропащему мичману, выпивохе Ерофееву, которого товарищи живьем похоронили и отпели, до войны со шведами?

То, что прежние друзья и сослуживцы без него ходили в плаванья по Балтике, школили рекрутов, принимали новые суда и чинили старые, получали чины, собирались в кругосветный вояж, Ероху почти не волновало — такова их жизнь, он сам совсем недавно жил этой жизнью и ничего в ней чересчур соблазнительного не видел.

Но товарищи без него ушли на войну. И это было нестерпимо!

Никто не сказал: братцы, а подождем Ерофеева, он ведь тоже собирался, даже простым матросом был готов идти и от пьянства хотел отстать, подождем его, вот он уже торопится, вот бежит по пирсу!

Мичмана Ерофеева больше не было в списках тех, кто присягал служить Отечеству. И эскадра ушла без него.

— Корсаков, дай мне два рубля, — сказал Ероха. — Дай два рубля, черт, черт! Будь оно все проклято! — И треснул кулаком по столу.

— Ты сдурел?

— Я поеду в Кронштадт. Я их догоню.

— Точно — сдурел.

— Корсаков, это — все, что у меня осталось… Понял? Господи, какой я урод! Хватит! Слышишь? Долбать мой сизый череп! Не могу больше, не могу, не могу…

И Ероха зарыдал самым пошлым образом, как пьяная баба, колотя кулаком по столу и бессвязно матерясь.

Так тошно ему не бывало даже в самом суровом похмелье.

Глава восьмая

БОЙ ПРИ ГОГЛАНДЕ

 Эскадра Грейга, невзирая на слабый ветер, а то и вовсе штиль, шла на запад, к Гогланду — медленно, но шла, полагая обогнуть остров с юга.

Опытный шотландец, поразмыслив, поделил свой флот на три эскадры. Первая, под командованием Мартына Петровича фон Дезина, родного брата застрявшего в Копенгагене Виллима фон Дезина, была, с его точки зрения, самой слабой — потому и назначена в авангард, для лучшего над ней надзора, как Грейг со всем известной лаконичностью объяснил офицерам. Контр-адмирал Тимофей Гаврилович Козлянинов, бывший с Грейгом в сражении при Чесме и имевший репутацию человека надежного, возглавил вторую эскадру, место которой было в арьергарде. Его флагманом был семидесятичетырехпушечный «Всеслав». Себе Грейг взял самые сильные и мощные корабли. Они составили кордебаталию.

Попал в авангард и «Мстиславец».

Быстрее огромных кораблей и фрегатов были шустрые парусно-гребные катера, бывшие в составе русского флота всего лишь с 1782 года. Они, сколько было можно, поддерживали связь с Кронштадтом. Так в эскадре наконец узнали судьбу двух фрегатов-разведчиков, не вернувшихся в порт. Тридцатипятипушечный «Ярославец» встретился со шведами у мыса Суроп, не сумел уйти и сдался. В тот же день шведам достался еще один приз — двадцатишестипушечный «Гектор», командир которого приходился Родьке Колокольцеву двоюродным дядей.

Родька, узнав, чуть не разревелся, потом от стыда принялся кричать, требовать боя и немедленно клясть Грейга, словно бы адмирал был виноват в безветрии.

— Дурак ты, что ли? — спросил его Михайлов. — Адмирал сжег турецкий флот в Чесменской бухте, когда тебя еще мамка титькой потчевала. Садись, учи сигналы… Коли что — нам ведь первыми в бой вступать…

Сам Михайлов маялся с ногой. Чертов топорик как-то так «удачно» стукнул, что на следующий день место, сперва не болевшее, покраснело и припухло, чем дальше — тем хуже, появилась боль и жар под кожей, ступить на ногу было все труднее. На третий день она уже не влезала в башмак.

— Ну, вовремя! — разозлился Михайлов.