Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 40

— Соврешь. А ты, сударыня, ступай-ка в малую гостиную, — велела Александра Поликсене. — Отведи ее, Танюшка. В тебе, может, актерского мастерства поменьше…

— Да нет же, нет! — и тут Мавруша рухнула на колени. — Сашетта, миленькая, я все скажу…

— Ну, говори, — позволила Александра, не делая ни малейшей попытки поднять девушку с колен. — Сейчас докопаемся до всей глубины твоего вранья.

— Да не было вранья, самая чуточка! Я только утаила, что к Арсеньевой ходила! И встретила Мурашку… Поликсену на улице, она туда же шла. Это нас сам Господь свел! — уверенно заявила Мавруша. — Она мне объяснила свои обстоятельства, и я сказала: госпожа Арсеньева тебя прогонит, а я что-нибудь придумаю! И научила ее, как к нам в дом войти, и сразу — на чердак…

— А потом таскала ей с кухни еду?

— Я покупала! Когда мы гуляли, отошла в сторонку и с лотка пирогов взяла, полные карманы!

— Ох, актерка… Так что же стряслось? Отчего девица, которой полагалось бы сейчас быть замужем и в Берлине с супругом жить, сидит у нас на чердаке и ждет пирогов с собачатиной?

Ответа на этот простой вопрос Александра не получила. По натуре она не была зла, хотя могла основательно вспылить. Первое возмущение схлынуло. И ясно было, что при дворне девицы ничего более не скажут.

— Ладно, — решила Александра, — утро вечера мудренее. Гришка, Пашка, перенесите диван из гостиной в угловую. Фрося, Павла, постелите ей там, все, что надо, приготовьте. Завтра докопаюсь до правды. Авдотья! Закрой дверь не на засов, а на замок!

Отдав еще несколько распоряжений, Александра пошла к себе. Сон, конечно, не шел — какой сон, когда кругом кипят страсти? Кое-что понятно — Муравьева явно попала в беду. Но что означает Маврушино внезапное желание уйти в монастырь? И не менее внезапная ее любовь к тетке Федосье Сергеевне? Что творится в дурной голове бывшей смольнянки?

Как будто в собственной — порядок… С этой критической мыслью Александра наконец уснула.

Глава десятая

СТАШКА И МУРАШКА

Оказавшись вдвоем в угловой комнате, которую Александра отвела Мавруше, подружки сперва молчали — пока устанавливали у стенки и застилали диван, пока приносились нужные в дамском быту вещи — шлафрок, полотенца, ночная ваза. Потом Фрося, очень неодобрительно на них поглядывавшая, ушла, красавица Павла — следом, и Мавруша с Поликсеной бросились друг дружке в объятия.

— Что делать, как быть? — твердила Мавруша. — Ай, какой ужас!

— Она донесет, непременно донесет, — сказала Поликсена. — Господи, я погибла, я погибла!

— Да нет же, не донесет! Да и кому? Мы все ей растолкуем! — попыталась утешить Мавруша. — Ты не смотри, что она кричит, она не злючка и не старая грымза. Ты подумай — разбудили ночью, какая-то чужая особа на поварне, что, зачем, почему — непонятно! Тут еще не так закричишь!

— Я должна уйти, Сташка. Я не могу тут оставаться. Мне стыдно.

— Но куда ты пойдешь? Послушай, Мурашка, тебе придется тут прожить несколько дней, пока я не найду тетушку Федосью Сергеевну!

— Да и она тебя слушать не пожелает.

— В ноги брошусь! Она хитрая, она придумает что-нибудь! Она меня любит, я упрошу ее!

— Да что тут придумывать — пропала я…

— Нет! Не смей так говорить! — Марфуша стала целовать подружку в щеки и ощутила вкус слез. — И плакать не смей, слышишь?

— Сташка… обещай мне одну вещь…

— Какую?

— Когда я приму постриг…

— Тебе нельзя принимать постриг!

— А что же еще? Другого пути у меня нет… я грешница…

— Так и я постриг приму. Даром нас, что ли, звали монастырками?

— Нет, ты встретишь хорошего человека и выйдешь замуж.

Мавруша вздохнула.

— Давай-ка лучше ляжем, — сказала она. — Я помогу тебе. И завтра тебе нужно будет как следует вымыться. Я велю горничным принести ведро горячей воды, а мыло у меня есть душистое, Сашетта подарила.

— Отчего мы такие дуры? — спросила вдруг Поликсена. — Отчего мы летим, как мотыльки, отчего мы верим, отчего мы придумываем то, чего на свете нет и быть не может? Верно про нас стишок сочинили:

Иван Иваныч Бецкий,

Человек немецкий,

Воспитатель детский,

Чрез двенадцать лет

Выпустил в свет

Шестьдесят кур,

Набитых дур.

— Знаешь что? Я пойду в Деревянный театр! — вдруг решила Мавруша. — Я ведь актерка! У меня все получается, и роли играть, и плясать! Они возьмут меня, право, должны взять! Я им сцену из «Земиры и Азора» представлю — помнишь, как у меня ловко вышло? Сама государыня хвалила! Я буду играть на театре, получать жалованье, мы поселимся вместе и будем жить…

— Да если тебя и возьмут — сразу узнает родня. Твоя ненаглядная Сашетта тут же прибежит с полицией забрать тебя домой, — возразила Поликсена.

— А я к самому Дмитревскому пойду! Я ему монолог Федры прочитаю по-французски, или Сумарокова, монолог Ксении из «Самозванца»! Я не хуже тех актеров, что из Воспитательного дома взяли! Мне государыня аплодировала, Великий князь серьги прислал! И можно под заемным именем выступать, даже просто под именем — как раньше делалось. Мадмуазель Мавра… нет, надобно красивое имя приискать… мадмуазель Евгения? На французский лад — мадмуазель Эжени? Хорошо я придумала?

— Ай, Сташка… неужто не понимаешь?.. Дмитревский за тебя не вступится, — горестно сказала Поликсена, и Мавруша осеклась: подружка уже знала о горестях и заботах суетного мира то, что ей, Мавруше, было пока недоступно, и приходилось верить на слово. Однако сдаваться она не желала — да и подруге не могла позволить.

Она всегда тащила за собой Поликсену — и в учебе, и в танцевальном зале, и на репетициях, и в проказах. Подруга была редкостно хороша, но как-то нетороплива, даже ленива, и Мавруша успевала множество дел переделать, пока та только садилась за рабочий столик и придвигала к себе пяльцы. Особых артистических талантов ей тоже Бог не дал, но Мавруша умела подластиться к воспитателям, чтобы на сцене они оказались в паре, и играла за двоих, Поликсене оставалось только улыбаться, поворачиваться и делать старательно заученные жесты. Даже когда красавица забывала слова роли, Мавруша выручала какой-нибудь занятной выходкой, гримаской, неожиданным движением, жестом, чтобы дать Поликсене время прийти в себя.

И странно было, что именно Поликсена, по виду — бесстрастная полноватая блондинка, вдруг натворила таких дел, а Мавруша, от которой можно было ожидать самых причудливых поступков, еще даже ни с кем не поцеловалась.

— Понимаю — что ты нарочно сама себе все выходы закрываешь, чтобы сидеть в тупике и плакаться на судьбу! Нельзя же так! — крикнула Мавруша.

На это Поликсена не ответила, а только высвободилась из подружкиного объятия. Затем она сняла шаль и, опрятно сложив, повесила на спинку кресла. Под шалью на ней было простое платье, без фижм, темно-зеленое, зашнурованное очень слабо.

Сев на край дивана, Поликсена склонилась, чтобы расстегнуть туфли — и не достала до пряжки рукой. Тут же Мавруша стремительно опустилась перед ней на колени и помогла.

— Совсем плохо… — сказал Поликсена. — Даже обиходить себя не могу… что дальше будет?..

— Это естественно, — тоном взрослой и опытной женщины отвечала Мавруша. — Вставай, поворотись, расшнурую.

Когда платье упало к Поликсениным ногам, обозначился под сорочкой округлившийся стан и выпуклый живот.

— У меня ноги сильно опухли? — спросила Поликсена. — Если совсем разбухнут, мне ходить не в чем, хоть за лаптями на торг посылай.

— Да, с туфлями беда, — согласилась Мавруша, разглядывая и трогая щиколотки подруги. — Нужно добыть чьи-то разношенные. Я добуду! Умывайся и ложись. Хочешь — уксусом покурю?

Пузырек с ароматным уксусом стоял на ее туалетном столике, там же была подходящая для этого дела ложка.

— Покури, пожалуй.

Пока Мавруша наливала уксус в ложку и грела эту ложку на огоньке свечи, Поликсена снова заплакала.