Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 48

— Слушай, Новиков, у тебя пистолеты есть?

Родька, которого еще не выставили, насторожился.

— Есть, конечно. Добрые, тульского дела.

— Дай Усову. Обращаться с ними он уж точно умеет. Мало ли что?

— Умеет — да не сумеет.

— Как «не сумеет»? — удивился Родька.

Мужчины переглянулись. Они разом вспомнили собственную юность, когда казалось, что выпалить во врага очень даже легко.

— Ну, починить и зарядить пистолет он может, а в цель стрелять не обучен, — неуклюже извернулся Новиков. — Вот что, Алешка, я подумал. Лучше мне самому с Усовым там ночью побыть. Коли Нерецкий прячется, а для чего-то все же должен прийти, то явится он скорее всего ночью. Вдвоем мы уж как-нибудь справимся и уведем его.

— Далеко ли от того места Мойка? — вдруг спросил Михайлов.

— Да, пожалуй, недалеко.

— Ходить я споро еще не могу, но сидеть могу отменно! — воскликнул Михайлов. — Нужно нанять лодочника! Я буду ждать вас в лодке! До лодки уж как-нибудь доплетусь!

— Дотащу, — обещал Новиков.

— И я, и я! — заблажил Родька.

— Брысь под лавку, — преспокойно приказал Михайлов. — Еще вторую конечность мне поломай! Так что лодка нужна порядочная. Ищи с двумя гребцами.

— Коли что, сам сяду на весла, — кивнул Новиков.

— Понадобится — и сядешь.

— А без меня никак нельзя! Это ж я видел, кто вас в каюту на себе приволок! — вспомнил Родька. — Ну, возьмите! Я пригожусь! И у меня левая рука сломана, а пистолет, чай, в правой держат!

— Нет и нет, — ответили ему.

Глава двенадцатая

ПОЕДИНОК С ПЛАНИДОЙ

Расставшись с Корсаковым, Ероха стал думать горькую думу.

Он подвел человека, который единственный ему поверил. С одной стороны, это было ужасно, Змаевич уже ушел в плаванье, а с другой — теперь Ероха знал, куда и кому собственными руками отнес злополучное письмо.

Алексей Андреевич Ржевский был человеком в столице известным и с отменной репутацией. Успел послужить в лейб-гвардии, потом оставил военную стезю, где и без него молодцов хватало, а его светлый разум нуждался в ином употреблении. Кроме того, Ржевский был сочинителем.

Печатать свои вирши и басни он начал в двадцать три года и не на шутку увлекся поэзией. Сдружившись с поэтом Михаилом Херасковым, который, будучи его четырьмя годами старше, уже был знаменит, хотя и не в такой мере, как Александр Сумароков, и собрал вокруг себя молодые дарования, Ржевский взялся строчить стихи для журналов «Полезное увеселение» и «Свободные часы». Стихи были удачны — сам Сумароков их одобрял. Когда Ржевский позднее посчитал свои труды тех лет, то вышло, что за год печаталось обыкновенно более полусотни его занятных опусов. Но бурное увлечение стихотворством уложилось в четыре года — далее Ржевский не столь писал, сколь пописывал для собственного удовольствия, хотя дружил с Дмитриевым и Державиным.

Его служебная карьера складывалась отменно, и даже свое поэтическое дарование он умудрился поставить на службу карьере — хотя писал совершенно искренне. Когда после смерти государыни Елизаветы Петровны царем стал ее племянник Петр Федорович, гвардия впала в недоумение — царя ждали, готовы были его приветствовать, но его затеи и выходки смущали. Ржевский написал в честь императора две оды, но вскоре разочаровался в Петре и примкнул к будущим участникам «шелковой революции». Следующая его ода была уже посвящена восшествию на престол государыни Екатерины.

Позднее он участвовал в комиссии о сочинении проекта нового Уложения как депутат от города Воротынска Московской губернии, это было в 1767 году; затем более двух лет был вице-директором Академии наук, вскоре сделался президентом Медицинской коллегии, в тридцать шесть лет стал сенатором с производством в чин тайного советника, два года спустя был удостоен ордена Святой Анны.

При этом он продолжал понемногу творить: сочинив драму из древней русской жизни «Смердий и Прелеста», устроил так, что она через три года с успехом была поставлена на придворном театре.

Именно этого человека предпочла прочим кавалерам совсем юная Глафира Алымова, вовсе не беспокоясь, что он, при всех своих чинах, был небогат. Она угадала в нем иное богатство, — он смог сделать ее счастливой.

Разумеется, всего жизнеописания господина Ржевского Ероха не знал, но слыхал, что тот — человек порядочный. Можно было рассчитывать, что он выслушает трагикомическую историю с письмом и даже вернет его. Набравшись мужества, Ероха пошел в Итальянскую.

Когда он приносил письмо, его приняли куда лучше: ясно было, что странный человек в матросской шапке, заглянув на несколько минут, хочет одного — избавиться от своей ноши. Когда тот же человек стал домогаться встречи с хозяином дома, ему объяснили, что хозяин отъехал, когда вернется — неведомо, а ждать в сенях нельзя.

Ероха полдня околачивался у дома Ржевских, но отходил по нужде и проворонил Алексея Андреевича. Тот пообедал с семьей и опять укатил.

Ерохина планида в небесах наслаждалась собственной гнусностью и ехидством.

— Долбать мой сизый череп… — проворчал Ероха, в пятый, не то шестой раз поняв, что Ржевский опять от него ускользнул.

Обстоятельства прямо-таки подталкивали в спину: ступай, раб Божий, в кабак и залей горе вином! Еще кафтанец можно пропить! А потом — да хоть бы и на паперть, пьющего человека в России жалеют и кусок хлеба всегда подадут. Да и забыть навеки про флот…

Однако забыть он не мог. Флот обидел Ероху — без него ушел на войну. Это было жестоко и несправедливо — он действительно хотел воевать, в любом чине, хоть котел на камбузе драить. Но эскадра снялась с якоря без Ерохи. Последняя возможность стать человеком растаяла в тумане и скрылась за окоемом.

Плохо было бывшему мичману, очень плохо. Он выхаживал свое скверное настроение взад-вперед по Итальянской. Он видел, что главный шанс проворонен, остался шанс махонький — хоть как-то исправить зло, им совершенное, чтобы не вышло, что он отплатил Змаевичу пакостью за хорошее отношение. Не так уж много людей соглашалось теперь считать Ероху человеком — вон, Майков и вовсе в покойники записал…

Меж тем небо затянуло тучами. Пошел мелкий дождь, и Ероха чертыхнулся — промокнуть ему вовсе не хотелось. И тут же свершилось чудо — ноги принесли Ероху к дверям дома Ржевских как раз в тот момент, как у них остановился экипаж и отворилась дверца.

Бывший мичман не знал сенатора в лицо, но как-то догадался — такое тонкое, умное, большеглазое лицо кому попало принадлежать не может. И кинулся наперерез с криком:

— Господин Ржевский, стойте!

— Кто вы, сударь? — спокойно спросил Алексей Андреевич. — Что вам угодно?

— Я отставной мичман Ерофеев, к вашим услугам, — отвечал Ероха. — Я должен просить вас о некоторой помощи…

— Двух копеек вам достаточно?

Голос Ржевского был холодно-снисходителен.

— Да нет же, сударь, я не желаю денег! Я прошу лишь уделить мне пять минут!

— Любопытно. Особа, не желающая денег. Хорошо, взойдем в сени.

В сенях Ржевский снял треуголку и отдал лакею. Лакей, видя, что этот странный человек — хозяйский гость, протянул руку за головным убором, но Ероха эту руку отвел. И тут же на отцовский голос выбежали дети.

— Стойте, не подходите к гостю, — велел им отец. — И вы, сударь, к детям не приближайтесь. Говорите, что надобно, и уходите.

Ероха растерялся. Ржевский, по виду — человек мягкий и спокойный, умел говорить таким повелительным тоном, что захотелось, пятясь, убраться из сеней на лестницу. На помощь ему, сам того не желая, пришел пожилой лакей.

— Ишь, ходят, паршу свою по домам разносят! — негромко сказал он с презрением.

— Да нет же! — воскликнул Ероха. — Нет у меня никакой парши!

И сорвал с головы шапку. Под шапкой был тот самый сизый череп, уже покрывшийся черной щетиной.

— А чего башку обрил? — спросил лакей. — Дозвольте, барин, спустить прощелыгу с лестницы!

— Господин Ржевский! Выслушайте, христа ради! — и Ероха бухнулся на колени.