Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 58

Поликсена отвечала дитяти: да, да, может, Господь будет милостив, и нам не придется разлучаться. Может, случится такое чудо…

Сойдя с дрожек у кладбищенских ворот, она пошла наугад, благо дорога была прямая. По правую руку строился новый храм, и Поликсене приходилось пропускать горластых мужиков с тачками и носилками. Дорога уводила в глубь кладбища, и там за кустами среди потемневших крестов мелькали головы в пестрых платках, повязанных узлом вперед, как это было модно у пожилых петербуржских мещанок.

Сейчас Поликсене торопиться было некуда, она огляделась, увидела у ближайшего креста лавочку, подошла, присела. Чудо не торопилось, где-то задерживалось. Поликсена смотрела на работников, что тащили к будущему храму бревна, и на детишек, которые, сбежав от скорбящих бабок, устроили беготню на небольшой площади перед храмом. Кладбище — а Поликсена впервые в жизни оказалась в таком месте — жило своей жизнью, и сейчас, когда не случилось ни одной похоронной процессии, эта жизнь была по-своему приятной: старушки приветствовали друг дружку, рассказывали новости; дети возились в кустах; нищие у ворот, перекликаясь, поддразнивали строителей; мелькнуло молодое лицо духовного звания в новеньком подряснике, строгое до невозможности.

Вдруг Поликсена услышала за спиной взволнованный шепот:

— Там он, там…

И другой женский голос воззвал:

— Митька, Митька, паршивец! О Господи, где ты так извозился-то? На вот копейку, снеси Андрею Федоровичу, от тебя примет.

— Коли на копейке — царь на коне, то примет…

Поликсена повернулась и увидела дивную картинку — молодая мать, тоже беременная, поплевав на ладони, приглаживала волосики малолетнему сыну. Сынок уже зажал в кулаке копейку и смотрел на кулак с понятным сожалением — чем на эти деньги пряничек дитяти купить, их кому-то чужому посылают.

Тут дитя во чреве Поликсены всколыхнулось, словно спросило: ведь и мы так будем, и мы?

Поликсена была далека от модной светской чувствительности, из-за чего смольнянки ею даже возмущались. Но тут сама ощутила, как лицо исказилось, как перед рыданиями. Слез в последнее время было пролито немало, — Поликсена и не подозревала раньше, что так плаксива.

Между тем чужое дитя было развернуто носом в нужную сторону и, получив легкий шлепок, понеслось по боковой дорожке. Поликсена, встав, пошла следом. То, что ей указывает путь босоногое дитя, тоже было хорошим знаком.

Андрей Федорович стоял перед крестом и молча молился. Длинные седые волосы были кое-как собраны в косицу, которая лежала на выцветшем, когда-то зеленом, сукне старинного, «с юбкой», кафтана. Роста он был невысокого. В руке божий человек держал древнюю черную треуголку, уже похожую на тряпицу. Худые ноги — голые, без чулок, — были обуты в неимоверно огромные башмаки, обвязанные веревочками, чтобы не отлетела подошва.

Со всех сторон к нему торопились женщины, но шли как-то осторожно, боязливо. Поликсена поняла — у каждой есть какая-то просьба, вслух высказывать нельзя, нужно лишь надеяться, что этот странный молитвенник поймет без слов.

Митька совсем не знал этикета — попросту дернул Андрея Федоровича за рукав. Тот повернулся, ребенок протянул копейку. Андрей Федорович копейку взял, оглядел и молча покивал.

— К добру, к добру… — зашептали женщины.

Обнаружив себя окруженным василеостровскими мещанками, Андрей Федорович пошел прочь, не разбирая дороги, по той узкой тропке, что разделяет два захоронения. Нельзя было его отпускать, и Поликсена поспешила следом, споткнулась, упала на колено.

Божий человек обернулся.

Его худое лицо показалось Поликсене странным — она лишь потом поняла, что ее смутило: такие люди обыкновенно не бреются, Андрей же Федорович не имел бороды.

— Ну что тут бродишь? — спросил он. — Тебя муж заждался. Ступай, ступай… в дом высокий под парусом… Отведите ее… — И пошел себе дальше.

Голос был хрипловатый, тонкий, в загадочном соответствии с лицом. Женщины, слышавшие эти слова, подошли к Поликсене, помогли подняться:

— Куда тебя, сударыня, отвести? Где ты живешь, кто такова, за кем замужем?

Поликсена не знала, что отвечать. Объяснять здесь, на кладбище, что жила с супругом невенчанной, что он любит другую, она не могла. Оставалось только молчать.

Но коли муж заждался — стало быть, Нерецкий сделал выбор? Предпочел ту, что носит его дитя? Это был недопустимый выбор. Что бы ни говорил Андрей Федорович, Поликсена не могла вернуться в дом Александры, да и на Вторую Мещанскую — тоже.

— Да она не в себе! — догадалась какая-то из женщин. — Ее утешить нужно, уложить!

— Покормить, может?

— Отведем к Настасье, она убогих богомолок привечает! Агаша, ты где запропала?

— И ведь дом у нее высокий, в два жилья! К ней, стало быть, велено?

— Что ж за парус-то? Какой такой дом под парусом?

— И хлебца даст! Митька, паршивец! Отстанешь — уши надеру!

— Отведем! Пойдем с нами, сударыня, пойдем! Нехорошо брюхатой по кладбищу бродить, нехорошо…

Поликсена позволила взять себя под руки, позволила вывести с кладбища. Они все пыталась понять — что хотел сказать Андрей Федорович. Неужто ей судьба повенчаться с Нерецким? Все бы за это отдала — кабы супруг любил ее хоть так, как тогда, в Москве… А получится ли у него — бог весть…

Вдруг у нее стали подкашиваться ноги и закружилась голова.

Наказ божьего человека четыре мещанки выполнили старательно и доставили Поликсену во двор двухэтажного дома, уже одно это говорило, что хозяин не бедствует, окрестные домишки были сплошь одноэтажные. Этот же имел еще славную примету — флюгер на крыше, что означало — здешний хозяин связан с портом, и ему важно знать направление ветра. Флюгер был в виде кораблика под парусами. Увидев флюгер, мещанки закричали и заахали — именно этот дом имел в виду Андрей Федорович. И сами себя похвалили за понятливость.

Постучав в окно, они стали звать Настасью, но появился мужчина, судя по всему — хозяин дома, статный и круглолицый, в ночном колпаке, из-под которого торчали вороные седеющие космы, а на вид — лет сорока.

— В саду она, чай пить изволит, — не слишком дружелюбно сказал он.

Мещанки не столько повели, сколько потащили Поликсену вокруг дома, в сад.

Название для клочка земли с одной яблоней и полудюжиной кустов, смородинных и крыжовенных, было чересчур громкое. Годился этот сад для того лишь, чтобы врыть там в землю стол с двумя лавками и по летнему времени обедать и ужинать на свежем воздухе.

На этом столе стоял сияющий медный сбитенник, чуть ли не ведерный, были расставлены миски и мисочки с угощением, кружки и сливочник, на лавках же сидели три особы в благопристойных темных платьях и платках, четвертая — в монашеском одеянии. Надо полагать, и застольная беседа была весьма благочестивой.

Мещанки, что привели Поликсену, обратились к хозяйке застолья и наперебой попросили ее покровительства для женщины, которой сам Андрей Федорович доброе слово молвил и про дом под парусом — особо изрек.

Но Настасья, худая и горбоносая женщина лет сорока, была не в духе. Даже концы платка, повязанного на голове узлом вперед, торчали сердито, словно бодливые рожки.

Встав, она оглядела Поликсену с ног до головы и заговорила сварливо:

— Да с ума вы, что ль, сбрели, ко мне девку на сносях тащить? Да она ж у меня разродится! Что я с ней делать буду? С дитем нянчиться? Вот еще выдумали — парус, парус! Ведите прочь сейчас же! И ваш Андрей Федорович мне не указ!

— Идите, идите, милые, — поддержала толстуха-гостья, раскрасневшаяся от горячего чая. — Тут не богадельня. Дом-то у нее есть?

Монахиня, коловшая посеребренными щипчиками желтоватый сахар, хотела было вступиться, да воздержалась.

— Ты, Настасья Григорьевна, Бога побойся! — сказала самая бойкая из мещанок, Митькина мать. — Видишь, девка молодая, до смерти напугана! Чаю кружку хоть не пожалей, напои ее.

И тут случилось неожиданное — у Поликсены пошла носом кровь.

Во время беременности с ней такое случалось дважды, и беда стряслась совершенно не вовремя.