Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 85

Александра меж тем, махнув рукой на свой роскошный наряд, лежала на земле у окошка, пытаясь вселить в Нерецкого бодрость. Он то верил ей, то вдруг твердил, что недостоин попирать ногами землю. Это было мучительно. Александра понимала, что нельзя оставлять любимого одного, нельзя на него прикрикнуть — тогда чувствительное сердце совсем расстроится, нельзя расспрашивать чересчур дотошно, и оттого в ней стала копиться безысходная злость. К тому же ей уже хотелось есть. Она, обычно припасливая, взяла с собой в экспедицию и веревки, и ножи, и пистолеты, а о ковриге хлеба и мешочке с солью даже не задумалась.

Гришка, едва не попавшись елагинским служителям, переправил платье со шляпой и шалью Мавруше, впридачу был им с Павлой строгий приказ: спрятаться, затаиться, ждать. Умнее всего было бы как-то спровадить их с острова, но Александра понятия не имела — как. Особой пользы от них уже не предвиделось: жених был найден, а чтобы извлечь его из подвала, требовался сенатор Ржевский. А вот обузой они сейчас были изрядной.

Александра тихо переговаривалась с Нерецким и соблазняла его картинами будущей семейной жизни. Когда эта нелепая история завершится, не медля ни часу, уехать в Спиридоново, взять с собой из столицы француза-капельмейстера, чтобы поучил деревенских парнишек, тогда к Рождеству будет хоть плохонький оркестр и даже домашний театр. Вон Павла — из нее получится трагическая героиня, какая-нибудь Семира или Оснельда. Александра и сама понимала, что несет чушь, но нужно было нащупать тему, привлекательную для Нерецкого, чтобы он перестал толковать о заслуженной каре и своих врожденных пороках.

Часики на шатлене показали три часа пополудни, затем четыре, а Ржевский все не появлялся. Это уже начинало беспокоить. Александре хотелось верить, что странный мичман доберется до сенатора без особых препон. Вдруг ее охватило беспокойство — что, коли Ржевский, получив записку, сразу поехал, скажем, во дворец или к приятелю своему, Гавриле Романычу Державину. Поэт сейчас нуждался в помощи — и, ежели он позвал, грешно не помчаться на выручку.

У Державина были основательные неприятности. Нрав его был таков, что он ухитрялся нажить себе влиятельных врагов всюду, куда попадал не в качестве поэта, а как чиновник. Не поладил с генерал-прокурором Вяземским, — подал сгоряча в отставку. Отставку не приняли, поставили его олонецким губернатором, — сцепился с наместником края, Тутолминым. Года не прожил в Петрозаводске, — перевели его в Тамбов. Ну так и в Тамбове — свой Тутолмин — генерал-губернатор Гудович. И кабы только он один! Все, кого Державин поймал на казнокрадстве и простом воровстве, соединились, чтобы сплести сеть. Пошли жалобы в Сенат, Державина удалили из Тамбова тоже. Он был принят государыней, которая изволила выразиться так: «В третьем месте не мог ужиться, надобно искать причины в себе самом».

Державин искал в Санкт-Петербурге применения своим способностям, он желал служить, и все его литературные друзья пытались приискать ему место и покровительство вельмож. Александра вспомнила — сказывали, сам Потемкин проявил любопытство, склонен помочь. Не иначе, творения мелких рифмоплетов с дифирамбами и комплиментами его не устраивали более, решил, что заслуживает громогласной и блистательной оды пера самого Державина — Александра представила, что Ржевский с Державиным сейчас вместе куда-то понеслись, уселись в чьем-то кабинете, хозяин велел слугам без нужды не беспокоить — разве что от самой государыни депеша, и тут ей стало не по себе.

Может статься, и ее записка опоздала — лежит в кабинете на столе, дожидается Ржевского, и сенатор даже не знает, что она отправилась на Елагин остров. Это было хуже всего. Если бы знал — непременно бы что-нибудь предпринял! Но что? Может, уже и послал кого-то на помощь, а как про то узнать?

Беспокойство, которое сперва грызло душу, как маленький котенок грызет слабыми зубками играющую с ним руку, набиралось силы, и зубы уже делались, как у рыси.

Держа одной рукой вцепившиеся в решетку пальцы Нерецкого, Александра другой приподняла шатлен и повернула к себе циферблат дорогих маленьких часов. Пять пополудни, и голод, который от волнения усиливается, и беспокойство за Маврушу с Павлой — как бы с кем не столкнулись, ведь Мавруша глупа, не сумеет выкрутиться, а Павла — простая горничная, обряженная в дамское платье.

Если действовать разумно — следовало бы отправить Гришку с Пашкой прочь, чтобы они вывезли как-то с острова Маврушу с Павлой. Но для этого нужно отпустить пальцы Нерецкого, прервать беседу, не позволяющую ему впасть в отчаяние, отыскать лакеев. По неопытности в подобных затеях Александра условилась с ними, какой знак они ей подадут в случае опасности, — трель щегла. Оказалось, Пашка отменно подражает птичьему свисту. Но о том, какой знак может подать Александра, они не договорились.

И тут раздался свист, переходящий в трель.

— Погоди, друг мой, я вернусь, — сказала Александра, сжала пальцы и с трудом сползла со взгорка. Тело от долгого лежания на земле как-то непривычно затекло.

Сигнал, как выяснилось, означал сразу два события. Первое — по тропинке шел к павильону человек с узелком. Второе — Пашка, вздумавший самовольно навестить Павлу, видел, как и ее, и Маврушу уводили елагинские лакеи, причем относились к ним весьма почтительно.

— Ох, кабы у Павлы хватило ума соврать… — прошептала Александра. — Есть хочется, прямо сил нет.

Лакеи переглянулись — они тоже порядком проголодались. Александра особо не баловала дворню, но кормить велела сытно, и они привыкли, что на поварне всегда можно разжиться куском хлеба, отрезанным от ковриги, весом не менее полфунта.

Человек с узелком, пропавший из виду, очевидно, отворил дверь и передал Нерецкому провиант — если судить по тому, что вскоре он возвращался уже без него. Александра, немного выждав, думала, что уж можно возвращаться, но Гришка удержал ее, и правильно сделал.

К павильону потянулась целая процессия, скорее — караван, груженный разнообразным имуществом. Не менее десяти человек тащили корзины, мешки, большие связки белоснежных свеч, свернутый рулоном толстый ковер. Замыкали караван двое: один нес, установив сиденьем на голове и ножками кверху, большое кресло, а другой — охапку выкрашенных в черное досок.

— Что они там затеяли? — в тревоге спрашивала Александра, но Гришка с Пашкой только разводили руками.

Она вспомнила слова Нерецкого о том, что он за измену должен быть осужден и получить заслуженную кару. Помыслить о том, что его собираются казнить, было невозможно! Нерецкий не злодей, которого бы по судебному приговору тащили на эшафот. Однако в павильоне затевалось нечто скверное.

Караван втянулся в двери, обрамленные двумя искусно надломленными колоннами. Справа и слева от них были ниши, где стояли грязно-белые фигуры, мужские или женские, — не разобрать — так они были повреждены.

Несколько времени спустя из дверей выбежал заполошный человек и понесся вниз, в сторону дворца. Другой тут же крикнул ему вслед из замогильного мрака павильона:

— И череп не забудь! Слышь, Васька?! Череп и кости!

Александра невольно перекрестилась.

Дворец был недалеко, посланец вскоре вернулся с корзинкой, где, надо полагать, лежал череп. Следом за ним шли два господина, одни из них — с рукой на перевязи. Во втором же, когда он оказался поближе, Александра признала Майкова.

Она чуть не выскочила из кустов ему навстречу. Но опомнилась: если он расхаживает по Елагину острову, никого не боясь, значит, зван сюда хозяином. А сдается, что гости, которых пустили сегодня на остров, собираются что-то учинить в павильоне…

— Нет, любезный Fiat Lux, опасаться нечего, — сказал Майков. — Разве что какой-нибудь фрегат подойдет к пристани и высадит десант. Эту барыньку с ее девкой изловили, а кому еще Agnus Aureus может быть нужен?

— А барынька красавица, — заметил Fiat Lux. — Кабы не наши дела — сам бы к ней посватался.

— Отчего нет? Приданое у нее, полагаю, хорошее, иначе не нанимала бы квартиру в Миллионной. Я был там — хоромы, и паркет, и картины, и мебели дорогие. Но она, как все наши дамы, глупа и смыслит лишь в нарядах. Да и криклива, поди. Я потому и не пошел наверх, когда ее с девкой привели, чтобы она, признав меня, не подняла шум. Это ни к чему.