Легионы просят огня (СИ) - Врочек Шимун - Страница 20

Я оглядываюсь.

— А где Марк? Где наш собственный кавалерист?

Лицо центуриона в глубокой тени.

— Не знаю.

Всадники отправляются на поиски, Тит стоит на часах, я возвращаюсь в дом.

Человек в серебряной маске сбежал. Но у меня остался мой мертвец. Я вспоминаю разрытую могилу за домом… Целая декурия моих мертвецов!

Я говорю:

— Кто это был? Скажи, с кем встречался мой брат?

Он шепчет имя. Я наклоняюсь ближе, чтобы разобрать.

— Что? — говорю я. — Не может быть… Что?!

— Это… правда, — хрипит мертвец и замирает. Перекошенная восковая маска вместо лица. Рот открыт. Желтый оскал.

Вонь гниющей истины.

Я стискиваю зубы.

Вонь истины — на редкость омерзительна.

Я сижу на бревне и смотрю на заходящее солнце. За спиной — шелест листьев. Шаги.

— Тит? Это ты?

— Я, легат.

Некоторое время мы молчим. Смотрим, как солнце прячется в переплетение ветвей. Кроваво — красный закат.

— Слушаешь, Тит?

— Да, легат.

— Почему я никогда не могу остановиться вовремя? А? — я стискиваю зубы. Затем перевожу дыхание: — Как сказал один умный человек: если слишком близко смотреть даже на самые прекрасные вещи, они покажутся тебе отвратительными.

— Легат? Мертвец назвал вам имя?

Я дергаю щекой.

— Кое‑что кажется мне отвратительным. Нормально, Тит.

— То имя, что вы узнали… — центурион медлит. — Оно что‑то меняет?

Молчание. Я слышу, как в темном лесу стрекочут кузнечики.

«Смотри, Гай. Кузнечик».

— Легат?

Все будет хорошо — даже если не будет.

— Ничего не меняет, Тит. Убийца должен быть наказан. — Я поднимаю голову: — Как ты обычно говоришь, Тит? Сложное сделать — простым?

Старший центурион медленно кивает.

Я усмехаюсь. Смешно. Сложное сделать…

— Легат? — говорит центурион.

— Эх, Тит. Как все запуталось…

— Гай, — он впервые называет меня по имени.

Я поворачиваюсь. Центурион смотрит на меня в упор, глаза светятся медным огнем.

— Да, Тит?

— Иногда я говорю и другое.

— Правда? Что именно?

— Я говорю: парни, давайте просто пойдем и убьем этих гадов.

Тит Волтумий, старший центурион. Первый манипул второй когорты. Вот она — воплощенная мудрость. Зачем нужны философы, когда у нас есть такие центурионы? А?

Если бы это действительно было так просто…

Я оглядываюсь:

— И где же все‑таки Марк?

Проклятье!

В следующее мгновение Марк вылетел из седла. Перекувыркнулся через голову и грохнулся плашмя…

БУХ.

Удар о землю оказался настолько силен, что в первый момент декурион лишился дыхания. Твою ж мать… как больно‑то.

Веревка была натянута на уровне груди верхового человека. Как раз на повороте тропы, чтобы тот, кто знает, пригнулся, а кто не знает…

Человек на гнедой лошади пригнулся, а Марк — не знал.

Сам виноват.

Мир закружился, небо с землей скрутились в узел. Боги!

Во рту — боль. Кислое. Отлично. Кажется, я прикусил язык, подумал декурион и на несколько мгновений провалился в темноту.

Марк пришел в себя. Все вокруг кружилось. Хотелось кашлять.

Перед глазами оказались чьи‑то ноги в мягких кавалерийских сапогах со шнуровкой.

— Эй, разведка! — голос над головой насмешливо вибрирует. Легкий акцент выдает варвара. — Это что, опять ты?

Марк выплюнул землю и траву. Еще раз. Привкус крови. Перед глазами плыли черные точки. Много. Сквозь их мельтешение Марк разглядел однорукого германца. Тиуториг! Ах, ты, сволочь!

Декурион медленно, стараясь делать это незаметно, протянул руку к поясу. Пальцы нащупали выпуклость рукояти. Она прохладная и надежная.

— Не надо, — мягко произнес однорукий. Ярко — голубые глаза, не мигая, смотрели на Марка. И не прочитать по ним — ничего. Словно они из стекла.

— Я бы этого не делал, разведка, — Тиуториг усмехнулся. — А то, чего бы не делал я, тебе, разведка, точно делать не стоит.

Латынь у однорукого отличная. А в прошлый раз он притворялся, что не понимает и половины слов. Сволочь германская.

Гем склонился над всадником.

— Держись, братишка. Твое подкрепление уже рядом.

Марк застонал, потянул рукоять спаты. Бесполезно.

Невдалеке заржал жеребец. Предатель, подумал Марк. Сомик фыркнул, словно услышал. Жеребец потянулся мягкими губами и сорвал листик.

«Ничего, я встану». Декурион сжал зубы. И начал подниматься, ломая сопротивление больного тела.

Приглушенный топот копыт. Мои ребята уже недалеко.

Рывком он дотянулся до кинжала, пальцы сомкнулись на рукояти. Быстрее! Декурион рванул клинок из ножен. В следующее мгновение беловолосый гем с легкостью блокировал отчаянный выпад Марка. Пугио вырвался из ладони и улетел в траву.

Голубые глаза. Ярость.

Гем размахнулся. Приближающийся кулак. Да что ж такое! Марк успел закрыть лицо локтями…

Удар.

Я осматриваю трофейную спату. Хороший клинок. Гладий после боя весь в зазубринах, а этой спате — хоть бы что. Ни царапины.

Когда я вспоминаю, кому принадлежит клинок, меня снова начинает трясти. Как же так?! Почему?

К воронам рассуждения! Надо заняться делом. Я смотрю на центуриона:

— Как там Марк? Живой?

— Живой, — Тит чешет затылок. — Ну… почти.

В сущности, декуриону повезло. Эквиты нашли Марка — лежащего без сознания на поляне. Рядом пасся его конь.

Декурион едва может стоять, всадники с трудом усаживают его верхом.

Я говорю:

— Отвезите его в лагерь Семнадцатого и передайте медикам. Скажете: я приказал. Мы доберемся до легиона сами.

Эквиты салютуют.

Когда всадники уезжают, Тит Волтумий кладет ладонь на рукоять гладия. В отличие от простых солдат, которые носят меч под правой рукой, у центурионов он висит слева. Выпендрежники.

Центурион хмыкает. Неожиданно весело.

— Легат? Ничего не хотите мне сказать?

— Хорошо, Тит, — Проклятье, как я устал. — Имя, которое назвал мертвец…

Центурион ждет. В глазах — напряжение.

— Арминий, — говорю я.

Тит моргает. И все. Кажется, он почти не удивлен.

— Ваш друг?

— Да… мой друг.

Где‑то вдалеке кричит сова.

Глава 5. Испытание на излом

Ветер треплет мои волосы, бросает в лицо водяную пыль.

— Квинт, — говорю я. — Ты как?

Рим. Палатинский холм. Дом семьи Деметриев Целестов.

Серое небо вливается в атриум через отверстие в крыше. Нарастающий шум дождя. За стенами дома потоки воды несутся по мостовым Рима, с ревом вливаются в канализационные стоки, пробегают под всем городом и обрушиваются в Тибр. В следующее мгновение небо раскалывается на тысячи кусков, озаряется синеватой вспышкой…

Гремит гром. Буд — ду — бу — дых.

Мы стоим у бассейна, смотрим, как капли разбиваются о поверхность воды. Она морщится.

Мне — двадцать один год.

Луцию двадцать пять, Квинту — хотя он выше нас обоих на голову — всего шестнадцать.

Наш отец убит во времена проскрипций.

Его казнили по приказу Августа. Имущество и земли отца конфисковали, но приданое матери Квинта — бросившейся в ноги принцепсу — оставили. Так что у нас есть, что проедать и чем распорядиться. Позже Луций получил назначение в Паннонию, успешно командовал когортой, затем отрядом союзников и частично восстановил состояние семьи. Теперь мы достаточно богаты, чтобы в будущем я мог стать сенатором.

А теперь смерть матери Квинта подкосила нас снова.

Идет дождь. Капли летят сквозь проем крыши во внутренний дворик, разбиваются о камни. Щелк! Щелк! Щелк! Медленно. Другие падают в маленький бассейн.

Мы стоим рядом. Наши с Луцием тоги мокрые, туника Квинта тоже. Капли с волос стекают на лица. Словно мы плачем.