Легионы просят огня (СИ) - Врочек Шимун - Страница 54

Есть ли надежда для легионов?

Надежда — это сон наяву, говорил Аристотель. Что ж… дайте нам хоть немного поспать.

— Легат, спать нельзя. Легат!

До чего противный голос. Я вздергиваю голову — жуткая невероятная усталость клонит ее обратно.

Но спать нельзя.

Не… спать. Не… льзя.

Я проваливаюсь в черноту, падаю, падаю… И тут меня безжалостно выдергивают наверх.

Сердце замирает.

— Легат! Вставай, твою мать! — голос знакомый.

— Тит?

В первый момент я думаю, что они все — мертвы. Что я остался один.

Вместо рядов легионеров — поле, усеянное телами. Люди лежат вповалку, пар дыхания почти не виден, словно поле окутано прозрачным туманом. А некоторые уже и не дышат, может быть. Не знаю. Я уже ничего не знаю.

Мы шли до упора.

Мы убивали. Нас убивали.

А это — привал.

Темнеет. Хмурые тучи над Германией и не думают расходиться. Дождь зарядил надолго. Проклятый мелкий дождь оседает на железе, на грубой шерсти плащей, на небритых серых лицах. Если так и останется, ночью нас перережут всех до одного.

— Строить лагерь. Колья вбивать! Слышите?!

Они молча сидят. Никто не шевелится.

Я беру лопату и втыкаю в землю. Тяну на себя.

От усталости сводит пальцы. Туман в голове. Сквозь этот туман проскальзывают редкие звуки — словно незваные гости.

Ничего не хочу.

Просто лечь и уснуть.

Ноги не держат. Я заваливаюсь, падаю на колени — в грязь. Лопата стоит рядом, воткнутая до половины лезвия.

Что, легат?! Тяжко?

Встать, легат. Встать.

„Время империи заканчивается, когда граждане вместо того, чтобы…“

Встать!

„…умирать за нее лично“, — слышу я негромкий голос Луция.

„…нанимают для этого варваров“.

Встать!!

Меня шатает, и весь мир кружится вокруг меня. Сворачивается в клубок вокруг моей головы.

Глаза закрываются. Одно веко опережает другое.

ВСТАТЬ, ГАЙ.

…варваров. Варваров. Вар…

Холод.

Я мотаю головой. Лоскутья тумана застряли в моей голове, словно осколки стекла. Держаться.

— Ты… вставай, — говорю я „мулу“. Он поднимает голову и смотрит на меня стеклянным равнодушным взглядом. Затем снова опускает голову.

— Ах, так!

От вспышки ярости я почти просыпаюсь.

Иду на непослушных столбах вместо ног, передвигаю их силком, рывками… нахожу и нагибаюсь, чтобы поднять.

Падаю в грязь. Рычу от ярости. Встать, встать, встать.

Встать, легат!

Ряды легионеров — моих „мулов“ — сидят, серые и безучастные. Идет дождь. Я вижу, как капли разбиваются на помятом железе шлема сидящего рядом легионера.

В грязи лежит деревянный кол для частокола.

Я снова делаю попытку. И только усилием воли могу сомкнуть ледяные пальцы вокруг колышка.

Вверх. Еще чуть — чуть… не торопится.

Есть.

— Не так, — говорит чей‑то голос. У меня из руки вынимают кол и упирают в землю. Затем следует удар деревянным молотком. Раз! Раз! Раз! И колышек вбит.

— Теперь я, — мои губы едва шевелятся.

Я строю лагерь.

Мы строим.

Закат алеет над черным лесом.

Мы строим полевой лагерь. Под градом камней, дождем и наскоками гемов.

Гемы атакуют постоянно — словно с цепи сорвались. Волна следует за волной. Порой солдаты не успевают схватить мечи. Отбиваются мотыгами и лопатами, кольями и камнями, затем — продолжают копать. Вокруг лежат трупы римлян и гемов.

Темнеет. Скоро я перестану видеть даже свои руки — на расстоянии фута уже не разглядеть ничего.

Этот лагерь — последнее, что мы смогли построить. Каждый фут рва, каждый кол в частоколе полит нашей кровью. Кровью Рима.

Я — не Вар.

Я сражаюсь.

— Римляне заперлись в своем лагере. Утром мы возьмем его штурмом, — Арминий лаконичен.

— Что делать мне?

— Ничего. Ты мне здесь больше не нужен. Я отправляю тебя в Ализон. Скажи фокуснику, что… впрочем, ты сам знаешь.

— Ты спрашивал, зачем мне это? — Тиуториг понюхал вино, но отодвинул чашу в сторону. Как обычно. Он никогда не пьет. — Хорошо, я отвечу. Но сначала — почему тебе нужно знать, чего я хочу?

— Мотивы — это важно.

— Почему мотивы важнее человека?

— Ну… — Арминий улыбнулся. — Считается, если знать, чего человек хочет, то можно понять, что он в итоге сделает. Я хочу знать.

Тиуториг усмехнулся в ответ. Жесткие голубые глаза смотрели равнодушно. Арминию стало не по себе. Этот однорукий пугает. С ним наедине все время — как в клетке с диким зверем.

— Человек — это очень неординарная тварь, — сказал Тиуториг. — Часто он желает совсем не того, к чему стремится. Мы порой делаем зло, причиняем боль… и сами не понимаем, почему. Я думаю: ярость всегда обитает где‑то внутри нас, в самой глубине души.

— Поэтому ты ненавидишь римлян?

Тиуториг поднял брови.

— Ненавижу?

— Но…

— Я их просто убиваю. Без ненависти. Ты удивлен?

— Пожалуй.

Тиуториг усмехнулся.

— Ты не очень любишь людей, верно? — мягко спросил Арминий.

Однорукий пожал плечами.

— Это моя природа, — как если бы сказал: птицы летают. — Там, откуда я родом, нас учили видеть в людях хорошее. Учили быть смелыми, и честными, и верными слову. Учили, что есть на свете настоящая правда и настоящая справедливость. Забавно, правда? Если прошлое можно вывернуть наизнанку, как старый мешок, то в чем смысл самого понятия „прошлое“? Раньше я считал, что прошлое — это то, что уже прошло. И не может быть изменено. Основное качество моего прошлого — неизменность и постоянство. Но его больше нет. Неизменности — нет. Постоянство — вы смеетесь?!

Век вывихнул сустав…

И я рожден, чтобы исправить вывих этот.

Но вместо этого я вывихнул свои мозги. Прошлое исчезло. Совсем.

Чтобы управлять чьим‑то будущим, нужно уничтожить его прошлое…

Какой‑то Оруэлл просто.

— Оруэлл? — переспросил Арминий. Но знал, что пояснений не дождется. Странного все же помощника выбрал для него Пасселаим.

Тиуториг схватил чашу с вином и выпил, не отрываясь. Кадык дернулся вверх — вниз.

Пот выступил на шее. Тиуториг допил.

Перевернул чашу, встряхнул — ни капли.

С грохотом стукнул ей по столу. Чаша отскочила. Упала со стола и со звоном откатилась куда‑то под лавку.

Тиуториг выпрямился. Глаза горели.

Человек в серебряной маске словно услышал отчетливый щелчок. Миг — и лицо однорукого изменилось.

— Я все сделаю. Кстати… — он остановился на пороге, повернул голову. — Я не убил его. Как ты и просил.

Когда Тиуториг ушел, Арминий, он же человек в серебряной маске, покачал головой.

Какой интересный человек, этот однорукий. Необычный.

И… и…

И все‑таки жаль, что в этот раз яда в вине не было.

Глава 16. Атака Быка

— Легат, вы должны это видеть.

— Что такое, Тит? — я замолкаю. Оглядываюсь. Мда.

Раннее утро, солнце еще не взошло. На валах и кривом частоколе лагеря сидят серо — коричневые нахохлившиеся птички.

Молча.

Неподвижно.

Их тысячи. Центурион присвистывает. Воробьи равнодушно смотрят на центуриона.

От болот, обтекая островки деревьев, тянется белесый туман. Наплывает волнами, клубится…

— Не нравится мне это, — голос Тита Волтумия хриплый и надсаженный. — Что они делают?

Вчера центурион орал команды так, что птицы на лету глохли и падали на землю. Сегодня он говорит чуть тише обычного. И чуть более хрипло.

— Ждут.

— Чего? Они же не вороны…

Я качаю головой. От усталости и недосыпа перед глазами — марево. А, может быть, от вчерашнего удара по голове.

Вороны? Было бы смешно, если бы у меня оказалась фигурка Ворона. Они известные любители трупов…

— Верно. Воробьи — не падальщики. Воробьи — проводники душ.

Тит Волтумий оглядывает птичье воинство и говорит: