Нежные листья, ядовитые корни - Михалкова Елена Ивановна - Страница 5

Мать оскорбленно помолчала, давая дочери возможность осознать, какую чудовищную ошибку она только что совершила. И когда та уже готова была просить прощения, ледяным голосом пригвоздила:

– У тебя денег столько нет, чтобы твою кобылу взяли в публичный дом.

И повесила трубку.

– Слушай, Люб, – сказала Ирка проникновенно, – я нутром чую: что-то здесь неладно. Ты подумай сама: столько лет ни слуху ни духу, один треп в Сети!

Люба от души расхохоталась.

– Издеваешься? Да она каждый свой шаг протоколировала, как звезда Голливуда. Все переезды и замужества описывала в подробностях! Вконтакт, Инстаграмм, Одноклассники…

– Это интернет!

– А какая разница? Или ты хотела, чтобы она тебя в Италию пригласила, пожить на вилле?

– В Италию я рылом не вышла, – мрачно пробормотала Ира. – Но вообще-то могла бы и пригласить. Как-никак бывшие подруги.

– Ну вот она нас сейчас и приглашает. Не глупи, Коваль!

«Она не только нас зовет, – хотела возразить Ира. – Она зовет тех, кого за людей не считала двадцать лет назад. Что-то здесь не то…»

Но вместо этого сказала другое:

– Если меня с работы попрут, я останусь в полной заднице.

– Расслабься, – успокоила Любка. – Ты же отпросилась? Значит, никто тебя не уволит.

На стуле завибрировал телефон.

– Мать звонит, – испугалась Ирка, взглянув на экран. Все мысли о предстоящей поездке разом вылетели из головы.

– Не бери, – посоветовала Любка. – Ты в дороге.

Коваль ответила ей безнадежным взглядом. «Как собака, которая ползет к хозяину, даже видя в его руке плеть», – подумала Савушкина и отвернулась.

– Да, мам, – тихо сказала Ира в трубку. – Доброе утро, мам.

Любка вздохнула и принялась укладывать Иркины вещи в сумку. Через динамик до нее доносились визги, перемежавшиеся рыданиями: мамаша Коваль вкладывала в концерт всю душу, заодно разъедая чужую. «У тебя дочь… Пятнадцать лет… – надрывалась Лариса Петровна. – Одну! Как можно!.. Мужиков наведет…»

– Мама! – взмолилась Ира.

«Байстрюков растить будешь!» – отплевывалась трубка.

– С ней отец остается! Родной ее отец! Каких байстрюков, каких мужиков, мама! Ты о своей внучке говоришь, между прочим.

Но когда мамашу несло по волнам праведной ярости, пытаться укоренить в ней семечко здравого смысла было сродни попытке остановить цунами поднятой ладошкой.

«Шалашовка ты подлая! – завизжала трубка. На миг Любке показалось, что бедный телефон сейчас треснет и развалится, не вынеся заряда этой лютой злобы. – И дочь у тебя такая же!»

Ирка съежилась на кровати – большая, коренастая – и только морщилась и вздрагивала время от времени. Казалось, из трубки на нее хлещет кислотный дождь и прожигает на коже дымящиеся язвы.

На «шалашовке» Любка поняла, что с нее довольно. Она вынула телефон из окаменевшей Иркиной ладони и нажала «отбой».

Коваль, смаргивая слезы, ошарашенно уставилась на нее.

– Этот цирк, Коваль, хорош только для клоунов, – холодно сказала Любка. – Ты клоун?

Ирка молчала.

– Если тебе по душе танцы садиста с мазохистом, наслаждайся, – безжалостно прибавила Савушкина. – Но меня уволь от роли зрителя.

Ирка медленно выпрямилась. Белобрысая челка ее прилипла ко лбу, с толстых щек медленно сползал багрянец.

– Я не мазохист…

– Да, ты просто преданная дочь, – мило улыбнулась Любка. – Завтра твоя маменька будет звонить и требовать, чтобы ты поколола ей витаминчики в ее царственную задницу. И ты согласишься.

– А как иначе-то, Люб…

Вкрадчивый голос Любки вдруг обрел звенящую ярость.

– Иглу от шприца воткнуть в глаз этой стерве, вот как иначе! Да по морде врезать, чтобы зубы полетели!

– Я одному уже врезала, – усмехнулась Ирка. – Напомнить, чем закончилось?

Любка поморщилась. Адвоката для подруги тогда пришлось искать ей. И договариваться с Иркиным супругом тоже. Глядя на его перекошенную физиономию с растекшейся от виска до подбородка лиловой гематомой, Любка испытывала одновременно удовлетворение и ненависть. Второе чувство подогревалось, помимо прочего, категорическим отказом поганца идти на компромисс. «А пускай хлебнет тюремной баланды, – блажил он, лежа на больничной койке. – А пускай ее там отмутузят до кровавого поноса! А бабла мне твоего не надо! Подавись ты им, стерва!»

О том, что случилось дальше, Любка никогда подруге не рассказывала. И подозревала, что экс-супруг тоже не трепал языком об истинных причинах своего согласия замять дело.

– Ладно, бери телефон – и в путь-дорогу, – уже спокойно сказала Любка. – Не стой столбом! Нас ждет увлекательнейшая встреча!

– Ты о Рогозиной?

– Я о прошлом, Коваль!

Ирина взглянула на подругу, и выражение ее лица показалось Любе Савушкиной таким странным, что она замедлила шаг.

– Ир, ты чего?

– А как ты думаешь, Юлька Зинчук тоже приедет?

Люба остановилась.

– Даже если и приедет, какая нам разница? – сказала она после недолгого молчания. – Столько лет прошло. Бурьяном все давно поросло!

– Бурьяном, – эхом откликнулась Ирка.

Взгляды женщин встретились.

2

Анна Липецкая остановилась перед отелем, засунув руки в карманы пальто. Недружелюбный апрельский ветер сорвал с нее капюшон, словно требовал уважения к этому месту.

Или к тому, что здесь вскоре произойдет.

«Да ничего не произойдет, – усмехнулась Анна. – Посмотрим друг на друга, порезвимся на тему, кто постарел, а кто раздался от родов. Злорадно измерим глубину чужих носогубных складок. Перемоем кости Рогозиной. И разъедемся по домам».

– Если никто не прикончит ее по старой памяти, – вслух сказала она.

В конце концов, глупо скрывать: у половины присутствующих есть повод это сделать.

«Был. В старших классах!»

– Времени многовато прошло, – признала Анна. – Но школьные обиды превосходно консервируются, ты не замечала?

Сидящая на дереве ворона уставилась на нее с недоумением. Кажется, будь у вороны указательный палец, она покрутила бы им у виска.

Липецкая протерла очки и тоже уставилась на ворону.

– Никогда не видела людей, которые разговаривают сами с собой?

Птица разинула клюв, хрипло каркнула и улетела.

В кармане пискнул айфон. «Ты добралась»? – высветилась эсэмэска от Ильи.

И буквально через секунду – от Лерки: «мама можно я возьму твою рубашку зеленую в горошек она мне больше идет хотя тебе тоже ничего».

Анна улыбнулась, глядя на фото дочери в телефоне. В портмоне у нее хранилась их семейная фотография, а на рабочем столе стоял портрет в рамке: они втроем на море, загорелые, счастливые, смеющиеся. Лерка с пластинкой на зубах, Илья в черных круглых очках, как у кота Базилио, она сама – в голубой косынке, сползающей на глаза. Полное море счастья.

Все сотрудники были убеждены, что Липецкая подражает иностранным бизнесменам. У которых, как все знали из иностранных же фильмов, на столе непременно должны красоваться снимки детей и супруга. В сентиментальные чувства Липецкой сотрудники не верили, и правильно делали. Но они и понятия не имели, зачем в действительности Анна держит фотографии на видном месте.

Это были вешки, обозначающие правильный путь. Условные знаки: со мной все в порядке. Я нормальная! У меня есть семья! Посмотри, вот они: веселый бородатый муж, дочь с челкой, выкрашенной в розовый цвет.

Якоря, цепляющие Анну Липецкую за ту жизнь, где она не была «психованной», «шизой». Где с ней все было хорошо.

Но сколько Анна ни пыталась защитить себя, как магическим кругом, снимками, звуками голосов, вещами, подаренными мужем, все равно время от времени возвращался один и тот же кошмар.

Снилось, что они завтракают воскресным майским утром. Солнце нагрело стол, как будто на нем спала кошка. Лерка болтает ногой. Капля вишневого варенья падает на блюдце.

И вдруг без предупреждения реальность начинает расслаиваться. Воздух плывет, словно в сильную жару, раздается отвратительный хруст, и одна за другой лопаются прозрачные нити, стягивающие их жизни вместе. Реальность расползается, и муж с дочерью остаются в одном слое, а она, Анна, – в другом. Ее отбрасывает в комнату без окон, с одним лишь зеркалом на стене. Там темно, и ветер сквозит из всех щелей, выдувая душу из тела.