Схватка за Амур - Федотов Станислав Петрович - Страница 71

– Какой вы, Коля, молодец! – с чувством сказала Катенька, и Невельской задумчиво покивал, подтверждая ее слова.

– Да какой я молодец?! – смутился лейтенант.

Он даже покраснел, но скорее не от смущения, а от похвалы юной женщины, в которую был отчаянно влюблен, о чем знала, как ему казалось, только тонкая тетрадка личного дневника. Он и предположить не мог, что пылкие взгляды, которые бросал на Катеньку, давно не секрет для всех обитателей Петровского, в том числе и начальника экспедиции. Однако открытая душевная чистота и тонкая романтичность юноши настолько явственно придавали ему черты какого-то сказочного принца, что ни один язык, даже самый грубый и несдержанный в выражениях, не смел произнести вслух что-либо порочащее его трепетное, возвышенное чувство. Наоборот, кое-кто, глядя на влюбленного лейтенанта, проникаясь его флюидами, начинал вдруг задумываться над собственными сложившимися отношениями со своим самым близким человеком, с той женщиной, которая много лет рядом, которая каждый день готовит, стирает, убирается по дому, ухаживает за детьми и при всей этой нескончаемой работе еще находит ласковые слова для него, для мужчины, а по ночам умеет приголубить, – и в итоге этой задумчивости наверняка вставал вопрос: а он-то сам что дает взамен? И даже не дает, а что должен давать ей, такой работящей и ласковой? Так что, кто знает, может быть, Коля Бошняк, даже не думая о том, потихоньку изменял к лучшему, смягчал грубевшие в бесконечной борьбе за выживание мужские сердца. По крайней мере, в Петровском постепенно складывалась обстановка внутрисемейной и межчеловеческой душевности, взаимовыручки, готовности прийти на помощь, и этому в немалой степени, как полагал Невельской, совершенно, надо сказать, не ревновавший жену, способствовала натура Николая Константиновича Бошняка. Недаром спустя несколько лет к концу работы Амурской экспедиции, он назовет лейтенанта своим «вторым открытием».

– И еще, как мне кажется, важные сведения, Геннадий Иванович, – заканчивал Бошняк свой доклад, – о том, что выше по Амуру верст на двести пятьдесят, может быть, триста, у селения Кизи, есть соединенные с рекой большие озера, которые очень близко подходят к морскому берегу. Аборигены проложили там тропы, по которым перетаскивают свои лодки в Татарский залив, когда идут на промысел нерпы. Они рассказывают, что там недалеко есть очень хорошая бухта Нангмар, я думаю, это залив Де-Кастри.

Невельской встал и подошел к большой карте, висевшей на стене. На ней были изображены Сахалин с проливами и Нижний Амур. Между заливом Де-Кастри и рекой – белое пятно. Впрочем, все Правобережье, весь огромный треугольник, сторонами которого являлись западный берег Татарского залива, Амур и его приток Уссури (река, известная только в самом нижнем течении, а что там выше – терялось во мраке неведения), – все это представляло собой сплошное белое пятно. Простор для исследования!

Невельской прикинул местонахождение неизвестного озера, измерил линейкой расстояние и покрутил головой:

– Если вас не обманули, Николай Константинович, а я уверен, что местные жители не склонны к обману, то сведения – ценнейшие! Надо немедленно их проверить и по возможности ставить наши посты и в Кизи, и в Де-Кастри. Я напишу об этом генерал-губернатору.

Невельской направил в Кизи мичмана Чихачева и приказчика Березина с одним казаком и проводником-толмачом Афанасием. Одновременно Дмитрий Орлов, хорошо знавший гиляцкий язык, отправился на двух нартах с гиляками на Левобережье Амура; там, по сведениям, также имелось много больших озер с протоками. Если задачей Чихачева и Березина являлось просто установление по возможности более широких и крепких торговых контактов с аборигенами (естественно, со сбором при этом подробных географических сведений и съемкой местности), то Орлову вменялось выяснить, что же за странные столбы обнаружил шесть лет назад Миддендорф, и имеют ли они, как предположил академик, какое-либо отношение к российско-китайской пограничной линии. А главное – появляются ли в тех краях китайские пограничники, хотя бы с целью проверки этой самой линии. Разумеется, эти сведения могли сообщить только местные жители.

Однако самые быстрые и надежные контакты с аборигенами, к изумлению Геннадия Ивановича и других офицеров экспедиции, начала устанавливать самая изящная и утонченная женщина Петровского – выпускница Смольного института Екатерина Ивановна Невельская.

В первый раз это произошло совершенно случайно… Нет, неправильно, не случайно, потому что Катенька не поплыла по течению, не подчинилась внезапно сложившимся обстоятельствам, а действовала совершенно осознанно, преодолевая, так сказать, препятствия, возникавшие, правда, в основном в ее прекрасной душе и хорошенькой голове.

А дело было так.

К начальнику экспедиции заявилась группа гиляков по какому-то важному для них делу, но Геннадия Ивановича дома не оказалось, он собирался вернуться к обеду. Екатерина Ивановна знала, что муж всегда скрупулезно выполняет обещанное, времени до обеда оставалось немного, и она предложила мужчинам выпить чаю. Гиляки немного понимали по-русски, хозяйка что-то говорила по-гиляцки – в общем, они поняли друг друга, и гости уселись прямо на пол вокруг низенького столика. Выпили по чашке горячего чаю, им стало жарко, и они стянули через голову парки, сшитые из собачьих шкур. И тут в закрытом помещении, раздетые и распаренные горячим питьем гиляки обдали Катеньку таким амбре, что у нее закружилась голова, и тошнота жарким комком заворочалась в горле. Заглянувшая с улицы Авдотьюшка ойкнула, закашлялась, и ее мгновенно словно ветром сдуло. Катенька же, преодолев отвращение, продолжила привечание нежданных гостей – то чаю поднесет, то табаку для гиляцких трубочек. В общем, когда хозяин появился к обеду, ему осталось только кликнуть толмача, уже крепко прибившегося к русским Позвейна, и отогревшиеся душой и телом гости выложили все, что от них требовалось любопытному начальнику.

Слух о молодой и красивой жене начальника, которая ни чаю, ни табаку, ни каши не жалеет, разлетелся по деревням, гости зачастили, и никому отказа не было. А вот для себя приходилось продовольственные расходы урезать, поскольку Екатерина Ивановна ни в какую не желала получать что-либо дополнительно из общих запасов. Но и гости скоро перестали нахлебничать – начали приносить с собой рыбу вяленую, мясо копченое – оленину, медвежатину; научили Катеньку ставить петли и ловушки на мелкую лесную живность, и она была счастлива и горда необыкновенно, когда принесла домой попавшего в петлю довольно крупного зайца.

Таким образом, постижение местных нравов и традиций шло во всех направлениях и полным ходом.

Русские тоже передавали аборигенам кое-что из своих обычаев.

В Петровском (как затем и в Николаевском) первым делом была построена баня. Из осиновых бревен, с березовыми, хорошо оструганными полкбми и весьма экономной железной печкой: одной охапки сосновых дров хватало, чтобы жар дошел до нужной кондиции. Поверх печки установили лоток с крупными, окатанными морем камнями – для сухого пара, а за ним – бак для горячей воды. Холодную воду набирали в огромную кадку, а веники – березовые, можжевеловые, дубовые, их заготовили и высушили на специальных вешалах – запаривали в деревянном ушате. Каждую субботу все жители зимовья парились и мылись: семейные в первую очередь, одинокие – одни мужики – во вторую.

Однажды молодой гиляк Накован привез в Петровское свою жену Сакони и попросил ее спрятать, потому что узнал, что люди из соседнего селения хотят ее украсть. Екатерина Ивановна приветила юную женщину и оставила ее у себя. Назвала на русский лад Соней. И, хотя день был не субботний, попросила казака Кира Белохвостова и вестового Андрея Смирнова истопить баню, а горничную Авдотьюшку – подобрать для Сони чистую одежду.

Поначалу Соня ни за что не хотела раздеваться донага: что-то лопотала по-гиляцки и отпихивала от себя Катеньку и Авдотью. Тем пришлось раздеться самим; вид прекрасного обнаженного тела Екатерины Ивановны привел гилячку в неописуемый восторг; она осторожно, словно не веря своим глазам, дотрагивалась пальцами до белой нежной кожи, цокала языком и восхищенно крутила головой. После этого разделась сама, сравнила себя с Катенькой, и из узких глаз ее ручьями полились горестные слезы. С большим трудом удалось объяснить ей, что, помывшись, она станет такой же красивой.