Глаз в пирамиде - Уилсон Роберт Антон - Страница 51

— Вы полагаете, это сарказм, — невозмутимо сказал человек. — Вообще-то вы быстрыми темпами идете на поправку. И действительно хотите все вспомнить, пусть и цепляетесь за этот миф о Соле Гудмане. Я вам расскажу: вы — шестидесятилетний полицейский из Трентона штат Нью-Джерси. Вас никогда не продвигали по службе, вы не смогли дослужиться до детектива и были глубоко обижены на судьбу. У вас есть жена по имени Молли и три сына — Роджер, Керри и Грегори. Роджеру двадцать восемь лет, Керри — двадцать пять и Грегори — двадцать три года. Несколько лет назад вы начали играть с вашей женой в одну игру; поначалу она считала, что в ней нет ничего страшного, но, на беду, ей довелось узнать, что это не так. Игра заключалась в том, что вы выдавали себя за детектива и поздними вечерами рассказывали ей о важных делах, которыми занимаетесь. Постепенно вы «доигрались» до самого главного дела — разгадки всех американских заказных убийств последнего десятилетия. Все эти убийства были делом рук группы, называвшей себя «иллюминатами», в которую входили высокопоставленные нацистские чины из числа тех, кому удалось скрыться и выжить. Вы все чаще и чаще говорили об их руководителе — Мартине Бормане, разумеется, — и утверждали, что располагаете сведениями о его местонахождении. К тому времени, когда ваша жена поняла, что игра стала для вас реальностью, было слишком поздно. Вы уже подозревали ваших соседей в том, что они агенты иллюминатов, а ненависть к нацизму заставила вас поверить в то, что вы — еврей, который взял ирландскую фамилию, чтобы избежать американского антисемитизма. Должен сказать, что это конкретное заблуждение спровоцировало у вас острое чувство вины, причину которой мы долго не могли понять. Но потом все же догадались, что это была проекция вины, которую вы долго ощущали в связи с тем, что вообще служили полицейским. Но, возможно, я мог бы поспособствовать вашей борьбе за самоосознание (и прекратить вашу столь же отчаянную встречную борьбу за уход от себя), прочитав вам выдержку из отчета по вашему делу, который написал один из наших молодых психиатров. Вы готовы выслушать?

— Валяйте, — сказал Сол. — Какое-никакое, а развлечение.

Человек бегло просмотрел бумаги и улыбнулся обезоруживающей улыбкой.

— О, я вижу, что речь идет не о прусских, а о баварских иллюминатах, простите мою ошибку. — Он перелистнул еще несколько страниц. — Вот оно.

— Причину проблем субъекта, — начал читать он, — можно найти в травмирующем опыте первых лет его жизни, который был реконструирован во время наркотического психоанализа. В три года он застал родителей за актом фелляции, и его заперли в комнате за то, что он «шпионил». У него навсегда сохранился страх перед запертыми помещениями и жалость ко всем заключенным. К сожалению, это обстоятельство, которое могло бы безобидно сублимироваться, стань он социальным работником, осложнилось в его личности нерешенным эдиповым комплексом с проявлением враждебности и формированием реакции, благоприятствующей «шпионажу», что и побудило его стать полицейским. Преступник стал для него символом отца, которого следовало запереть в камере в отместку за то, что когда-то он запер его; в то же время он проецировал на преступника собственное эго и получал мазохистское удовлетворение, отождествляя себя с заключенным. Глубоко скрытое гомосексуальное стремление к отцовскому пенису (свойственное всем полицейским) нашло дальнейшее проявление в отречении от отца через отречение от отцовских предков. Он начал вытравлять из памяти собственного эго все следы ирландского католицизма, заменяя их еврейской культурой, поскольку евреи были гонимым меньшинством. В том, что он ощущал себя евреем, проявлялся и усиливался его изначальный исходный мазохизм. В конце концов, как и все параноики, субъект вообразил, что обладает высочайшим интеллектом (хотя в действительности стандартный тест на проверку интеллектуальных способностей, который он проходил при поступлении в полицию Трентона, показал, что его коэффициент не превышает 110), и его сопротивление лечению выразилось в желании «перехитрить» врачей. С этой целью он находил «улики», из которых следовало, что все врачи тоже были агентами иллюминатов, а вымышленная фигура «Сола Гудмана» в действительности и есть его реальная личность. В терапевтических целях я бы рекомендовал… — «Доктор» прервал чтение… — Дальнейшее, — жизнерадостно произнес он, — вам будет не так интересно. Ну-с, — терпеливо добавил он, — хотите «раскрыть» ошибки в этом тексте?

— За всю жизнь я ни разу не бывал в Трентоне, — устало сказал Сол. — И понятия не имею, как вообще выглядит этот Трентон. Но ведь вы мне на это скажете, что я стер у себя все эти воспоминания. Тогда давайте перейдем к более глубоким противоречиям, Herr Doktor. Я глубоко убежден, что мои родители никогда в жизни не занимались фелляцией. Для этого они были слишком старомодны.

Это был самый центр их лабиринта, и это была реальная угроза. Хотя он не сомневался, что им не удастся сломить его веру в собственное «я», они тем не менее коварно подкапывались под это «я», намекая на его патологический характер. Многие описания в истории болезни Малдуна вполне применимы к любому полицейскому и, возможно, даже к нему; как водится, за слабой открытой атакой они готовят смертоносную скрытую.

— Вы узнаете это? — спросил доктор, вытаскивая альбом для рисунков и открывая его на странице с единорогами.

— Это мой альбом, — сказал Сол. — Не знаю, как он к вам попал, но это ни черта не доказывает, кроме того, что в свободное время я немного рисую.

— Разве? — доктор перевернул альбом; экслибрис на обложке указывал, что его владелец — Барни Малдун, 1472 Плезант-авеню, Трентон, Нью-Джерси.

— Дилетантская работа, — отозвался Сол. — Наклеить экслибрис на альбом может кто угодно.

— И единорог ничего для вас не значит? — Сол почувствовал ловушку и промолчал, дожидаясь продолжения фразы. — И вы не знакомы с обширной литературой по психоанализу, где указано, что единорог символизирует отцовский пенис? Тогда не скажете ли, отчего вам вздумалось рисовать единорогов?

— Снова дилетантство, — сказал Сол. — Если бы я рисовал горы, они тоже символизировали бы отцовский пенис.

— Прекрасно. Вы могли бы стать хорошим детективом, если бы не ваша… болезнь… помешавшая повышению по службе. У вас действительно очень быстрый, живой и скептический ум. Давайте опробуем еще один метод, и, поверьте, я не стал бы прибегать к такой тактике, если бы не был стопроцентно уверен, что вы выздоравливаете. Настоящего психически больного человека такие прямые атаки вогнали бы в ступор. Но скажите мне вот что. Ваша жена рассказала, что перед тем, как ваша… проблема… резко ухудшилась, вы потратили много денег, намного больше, чем может быть по карману полицейскому с его скромным жалованьем, на копию скульптуры русалочки из Копенгагена. Зачем?

— Черт побери, — воскликнул Сол, — это были совсем не большие деньги. — Но он почувствовал неконтролируемое раздражение и заметил, что оно не укрылось от внимания незнакомца… Он избегал вопроса о русалочке… и ее связи с единорогом. Должна существовать связь между фактом №1 и фактом №2… — Русалочка, — сказал он, стараясь опередить врага, — это символ матери, так ведь? У нее нет человеческой нижней части туловища, потому что ребенок мужского пола не смеет думать об этой части материнского тела. Это правильная терминология?

— Более или менее. Вы, конечно, стремитесь завуалировать причину в вашем конкретном случае: половой акт, за которым вы застали вашу мать, был не обычным, а весьма извращенным и примитивным актом, единственным половым актом, на который, собственно говоря, и способна русалка, о чем подсознательно осведомлены все коллекционеры изображений русалок.

— Это вовсе не извращенный и не примитивный акт, — запротестовал Сол. — Им занимается большинство людей… — И тут он заметил ловушку.

— Но не ваши отец и мать? Они отличались от большинства людей?

И вдруг до него дошло: чары рассеялись. Все детали из записной книжки Сола, все физические приметы, которые описывал Питер Джексон, всё совпадало.