Месть Аскольда - Торубаров Юрий Дмитриевич - Страница 26

Легат понял, что имеет в виду монгол. Душа его содрогнулась, но он смиренно ответил:

– Папа будет молиться, чтобы Всевышний просветил Великого повелителя и тот направил свои усилия на укрепление и торжество веры, которая принесет ему истинное избавление.

Взгляд Батыя подозрителен, не предвещает ничего хорошего. Легат почувствовал, как по спине побежали мурашки: «Неужели я сказал что-то не так?»

«Боится, – догадался хозяин, – не хочет, чтобы мои воины шли к далекой и сказочной Британии». – Это его развеселило. – «Боится, значит, чувствует силу!»

Есть она у него, есть. Совершив такой поход, он взлетит выше, чем сам Джихангир. И пусть Великий хан Угедей умрет от злости. Он, Батый, тоже будет Великим по праву, которое получит, покорив этот высокомерный, гордый Запад. Они там слишком уж кичатся своими успехами. Что ж, посмотрим. Только сильный может быть гордым. Он поднимется выше Цезаря. Он будет велик, как Александр!

Хороший выдался сегодня вечер. Он благодарен этому римлянину. Короткие сильные пальцы хана ткнулись в ларец. Он достал крупную жемчужину и бросил легату. Тот понял, что пора откланяться.

На следующий день легата к Батыю не пригласили. Хан принимал урусского князя Глеба, брата Александра Всеволодовича Бельзского. Перед очами ан-Насира предстал моложавый стройный человек. Сопровождавший его монгол оповестил, не поднимая головы, что урус достойно прошел все положенные случаю обряды: ходил вокруг куста, кланялся солнцу, луне, земле, предкам ханским и их божествам. Теперь он вправе стоять перед очами Повелителя Вселенной. Хан легко кивнул, князь пал ниц и оставался в таком положении, пока тот не повелел ему подняться. Князь обернулся, и слуги, поняв его взгляд, стали подавать подарки, которые Глеб привез для хана. Низко, по татарскому обычаю, склонив голову, он преподнес ему золотую цепь, пояс золотой на червоном шелку с жемчугами, серебряное блюдо с серебряным кубком. Все это сложенное кучкой богатство он накрыл объяринным золотой нитью кожухом.

Хан остался доволен. Князь на коленях подполз ближе:

– Выслушай, о Повелитель!

– Говори! – тон хана был доброжелателен.

– Прибыл я, о великий, поведать тебе, всемогущему властелину, о бедах своих и несчастьях. Только ты один, ясное солнце наше, можешь рассудить нас и, сотворив правду, свершить богоугодное дело.

Князь замолчал. Лоб его уперся в основание пирамиды, над которой возвышалось золотое кресло повелителя. Хан подал знак, и двое воинов подняли князя и подвели к стоящему поодаль креслу, куда и усадили. Голова князя оказалась вровень с загнутыми носками ханских сапог.

– Слушаю тебя.

– Великий, – начал Глеб, – нет нам покоя от злобного и коварного князя Галицкого Даниила. Из-за его крамолы скудеет земля наша. На ней не сеют, не стучат топоры. Слышно лишь карканье воронья. Приди, хан, рассуди по справедливости. Накажи вражину за слезы матерей и женушек наших. Еще, скажу тебе, хан, носит в себе Даниил мысль лютую. Думает поднять на тебя, спасителя нашего, князей. Говорит им слова черные: «Нечего бояться хана. Возьмем пример с козельчан. Мал городок, да как достойно встретил ворога!»

– Врешь! – Батый вдруг съежился.

– Вот те крест, – князь быстро перекрестился. – Собирался он ехать до князя польского. Да тот, видать, отказал. Боюсь, как бы не перекинулся на Ярослава Владимирского.

У хана заходили желваки, но он быстро взял себя в руки.

– Ладно… Что еще у тебя?

– Брат мой Алексашка…

Князь замолчал. Глаза хана пронзительно смотрят на уруса, словно читая по лицу то, что таится в душе.

– Ты хочешь сказать, что и твой брат обижает тебя, творит неправду?

– Да, – Глеб постарался говорить жалобно, – он нарушил отцов завет. Забрал к себе земли. Да править ими не может. Людишки разбегаются. Чем думает дань платить, не ведаю. Не дай погибнуть землице нашей! Восстанови отцовскую волю. Верой и правдой буду служить тебе! Не хотел говорить. Брат он мне все же. Но как бы недоброе дело не замыслил и он. Что-то слишком мирно стал жить с Даниилкой, – князь замолчал, исподлобья поглядывая на хана.

Но лицо владыки вдруг окаменело. Ничего не прочитать. Глеб поднялся и стал пятиться, склонив до земли голову. Но хан приказал его вернуть. Наградив князя, отпустил его с миром.

Не успела исчезнуть стройная фигура уруса, как Батыем овладела ярость. Он покажет этому Даниилу! Ишь, князей против него поднять захотел! Злым городом, как куском жареного мяса, манит. Перед глазами повелителя возник вдруг старик с белой окладистой бородой…

«Урус урусу рознь. Молодой князь ползает передо мной на коленях, а тот старик предпочел смерть. Старик, ах ты, старик!..»

Хан поднялся и, оттолкнув воина, поспешившего ему на помощь, сбежал по ступенькам. Пнув в сердцах вазу, попавшуюся на пути, Батый заходил взад-вперед.

«Даниил! Хочет поднять князей! Хорош же будет Ярослав, давший мне клятву на верность, если ее нарушит…»

А тем временем Ярослав, перебравшись на правый берег Итиля, торопил своих людей. В минуты, когда уставшие кони требовали отдыха, князя можно было видеть крепко задумавшимся. И если бы кто-то смог проникнуть в его мысли, увидел бы, что они бегут в родную сторонушку. Проносятся над погорелым городом, останавливаются перед алтарем, за которым молится отец Симеон. Старик поворачивает к Ярославу усталое от забот лицо, но тверд и испытующ взгляд его выцветших глаз.

«Как понял меня этот хитрый римлянин? Неужели и впрямь подумал, что я могу изменить свою веру? Надо же, и до самого Батыя добрался… Но никогда не сможет папский слуга добраться до русской души. Это только на вид мы кажемся доверчивыми и покладистыми. Но все лишь ради того, чтобы выжил русский народ, набрался сил. Вот тогда тряхнет он, да так тряхнет!.. Вот во имя чего приходится склонять голову перед этим паршивым Батыем, вести двусмысленные разговоры с людишками, злые языки которых могут причинить ущерб совсем другим задумкам… Нет, не радуйся, подлый римлянин, не сломил ты моего духа. Прими меня, отец Симеон, и прости, что дал легату повод заподозрить меня в вероотступничестве. Прости и за то, что выполнил Батыеву прихоть…»

Воин подвел князю отдохнувшего коня. Пора в путь-дорогу.

Поднялся князь, вскочил в седло и помчался к своему Владимиру, откуда уже слышится стук топоров. Он радует сердце князя. Живи, Русь! Живи в веках! Ликует сердце Ярослава.

Зато у Великого Монгола забилось оно вдруг в тревоге. Не может Батый успокоиться после разговора с князем Глебом. Зачем напомнил он о старике воеводе? Теперь тот так и стоит перед глазами. Никого не принимает Батый. Вхож к нему только Чет, старый ханский слуга. На цыпочках вошел, молча забрал нетронутую еду, чтобы принести новую.

Ханша встревожилась не на шутку. Кого она только не подсылала к мужу: и царевичей, и друга его Менгу, и дервишей… Любил хан иногда послушать их длинные, тягучие песни. Но на этот раз и дервишей встречало мрачное молчание повелителя. И уходили от него все с тяжелым сердцем. Тогда ханша решила испробовать последнее средство.

Субудай-багатур, сбросив меховик, подставил свое обвисшее, в складках тело ласковым лучам солнца. Он сидел на пригорке и наблюдал, как молодой жеребец обхаживает кобылицу. Вдруг конский топот прервал его занятие. То был гонец великой ханши. Она слезно просила, чтобы багатур как можно скорее прибыл в столицу. Субудай, порасспросив гонца, понял, в чем дело. Он давно знал, что за ним приедут, и был готов к этому.

Он вошел к хану молча. Долго кряхтел, прежде чем опуститься на шкуры рядом с повелителем. Тот не выдержал и повернулся к багатуру. Глаз того горел пламенем. Что в нем? Осуждение повелителя? Но молчит Субудай. Не по себе хану. Слава Всевышнему, зашевелился полководец. Поднялся багатур, подал одежду повелителю. И тот, подчинившись неведомой силе, тоже встал.

Они скакали долго, пока, наконец, вдали не показалось какое-то странное видение. На тонкие колышки, воткнутые в землю в два ряда, были надеты круглые белые сосуды, напоминая чьи-то головы. Субудай вытащил из ножен саблю и подал хану. Тот торопливо схватил ее, будто именно в ней было его спасение. Потом хан долго носился меж колышками, рубя направо и налево. Глиняные черепки летели во все стороны. А он все скакал и скакал. Пот заливал лицо, рука устала держать саблю. Но он ни разу не промахнулся. Сохранились в нем еще сила, ловкость и умение.