Час двуликого - Чебалин Евгений Васильевич - Страница 48

Он рванул ворот халата, крикнул:

— Ахмедхан!

Ахмедхан оттолкнулся от столба, слепо выставил руки, медведем побрел к столбу, о который студил лоб хозяин.

— Хочешь Фаризу в жены? — простонал Митцинский.

Ахмедхан молчал. Корчилось в несбыточном вожделении громадное тело.

— Это надо заслужить!

— Говори, Осман!

— Возьмешь деньги... много денег, седлай коня и объявляй войну Советам. Режь! Жги! Стреляй, дави, как саранчу!

— Говори, хозяин! — умолял Ахмедхан.

— Организуй верных людей из моих мюридов, плати им... пусть перережут все тропы, ведущие в горы, по ним идет продовольствие и товары от Советов. Истребляй их, как диких кабанов, топчущих наши посевы, Найди Челокаева, помогай ему. Чем больше я услышу вестей о твоих делах, тем скорее ты получишь Фаризу. Имя свое в делах не открывай. Для всех ты призрак.

— Все, Осман?

— Запомни главное: вся кровь и гной, которые ты выдавишь из Советов, должны вытечь за пределами нашего района, Твои границы — Гудермес и Грозный. Резвись там. Здесь мне нужна тишина. Все понял? Тогда Фариза будет твоя.

— Я иду, Осман! — Сгусток тьмы, пахнув горячим ветром, растаял в ночи. Всхрапнул, тревожно ударил копытом в конюшне жеребец Ахмедхана, приглушенно звякнула уздечка.

Митцинский метнулся в дом, извлек, не считая, из ящика стола пачку денег, вернулся на крыльцо.

Скрипнули ворота конюшни, дробно стукнули копыта о порог. Всадник возник у крыльца, заслонил полнеба.

— Возьми, — Митцинский протянул во тьму пухлую пачку.

Ее выхватила жесткая рука:

— Ты услышишь обо мне, Осман. Это я стрелял в Бичаева. Живучий оказался. Припиши его к тем, к кому я иду, второй раз не промахнусь.

28

К ночи Абу стал снаряжать патроны к ружью. За черными окнами пробуждался ветер, начинал повизгивать на чердаке, всхрапывал в трубе, бил мягкой лапой по стеклам.

По сакле шастали сквозняки. Пламя лампы пугливо трепыхалось в плену закопченного стекла, тень от Абу шарахалась по стенам. Руслан качал подвешенную к потолку люльку, следил за руками отца. Мадина через силу двигалась, накрывала на стол. Вчера у нее пропало молоко — и маленькую Яхью кормили буйволиным.

Абу покосился на стену. Там висела новая папаха. Крутые завитки вспыхивали ржаным блеском.

Мадина ходила из кухни в кунацкую, скорбно поджав губы. Абу, сдерживая дрожь, глубоко вздохнул. Пронзительно, мерно скрипела люлька, упорно молчала жена. Абу не вытерпел, повернулся, тяжело спросил:

— О чем молчишь?

Мадина накрывала на стол, плечи согнуло горе. Тени густо лежали под глазами. Она всегда и все знала, ей не требовались слова.

— Иди сюда, — позвал Абу.

Мадина подошла. Абу ковырнул ножом пыж, высыпал порох на ладонь. Пули в патроне не было:

— Смотри. Будет один грохот. Больше ничего.

У жены задрожали губы:

— У тебя грохот, у других смерть. Там женщины, дети, такие, как твои.

— Одевайся, иди скажи Хамзату, Асхабу, что Абу отказывается от налета. Тебе уже не нужен отец для детей?

— Страх выпил у меня молоко. Его не осталось для младшей. — Глаза жены — два черных провала — смотрели на мужа не мигая. Родниковыми каплями сочились по щекам слезы.

Руслан отдернул руку от люльки. Одолевали жалость, гнев. Если бы она знала, как нелегко отцу. Смотрел на мать исподлобья:

— Ты жена абрека, нана. Сколько можно лить слезы?

Абу повернулся, долго смотрел на сына. Ну вот, пятый в семье обрел мужской голос. Это событие в горах, когда сын начинает говорить по-мужски. Лишь бы голос со временем не стал собачьим лаем.

Встал, повернул сына к себе лицом:

— Когда щенку не хватает молока, он кусает сосцы матери. Ты разве собачьей породы? Не хочу тебя сегодня видеть. Иди к Ца. Поможешь ему перекрыть крышу.

Мадина встрепенулась:

— Куда?! Ночь на дворе!

— Пусть идет!

Руслан поднялся, выбежал в одной рубахе. Скрипнула люлька, Жалобно, слабо подала голос младшая.

На крыльце раздались шаги. Стукнули в дверь. Застучали погромче. Абу напрягся: кого принесло?

Стучали хорошо: незло. Он встал, вышел в коридор, открыл дверь. Темный проем пахнул в лицо холодным ночным ветром, на пороге встала высокая, сутулая фигура. Человек шагнул в коридор, сказал усталым, сиплым шепотом:

— Прости, что поздно потревожили. Дело есть.

Абу отступил, пропуская гостя в комнату, узнал председателя Гелани, обрадовался — гость из тех, что заносят ночью в дом тепло ушедшего дня. За спиной Гелани стояли двое. Абу присмотрелся: Султан Бичаев и Курейш.

— Заходите. Хорошо сделали, что пришли.

«Пришли трое — разные люди. Если дело свело их вместе, — значит, интересное дело».

Проводил гостей в саклю, взял из-под топчана нож, направился во двор.

— Абу, — остановил его Гелани, — положи нож на место. Подари жизнь твоей живности, мы по делу пришли, время не терпит.

— У вас нет времени подождать, пока сварятся три курицы? — удивился Абу. — Гелани, не отнимай у меня удовольствия угостить вас как положено, вы не частые гости в моем доме.

...Мадина разделывала на кухне кур. Абу сидел, ждал, когда заговорят гости. Гелани морщил лоб, думал, с чего начать. Начал с известного всему аулу.

— В Султана стреляли. — Подумал, продолжил: — До этого убили нашего первого председателя Хасана. Теперь охотятся за мной. Пришло время говорить об этом то, что думаем. Или отмолчимся? Если хочешь молчать — мы уйдем.

— Будем говорить. Самое время поговорить об этом, — сказал Абу.

Облегченно передохнул, задвигался Султан, под бешметом белела через грудь полотняная полоса повязки.

Сидел он на корточках, прислонившись к стене, — давала о себе знать и старая рана. Курейш поморгал маленькими глазками, спросил бесхитростно, как шило в лоб воткнул:

— Хамзат и Асхаб приходили, сказали, идти в налет. Я отказался. Ты пойдешь?

Восхитился Абу, захотелось ему погладить человека с белесыми ресницами по голове. Когда ломают робкую свою натуру — от этого слома всегда хорошо пахнет, ибо не любили отказов два аульских волка: Хамзат и Асхаб.

Султан и Гелани ждали ответа терпеливо и долго.

— Я клятву давал, из нас троих я один давал клятву, — наконец сказал Абу.

— Знаем, — прикрыл глаза Гелани, отвалился к стене, худущий, вымученный. — Поэтому пришли. Я давно знаю тебя, Абу, братьев твоих знаю. Одно могу сказать — хорошее племя пустили по земле твои дед и отец. Теперь надо задуматься: в какую сторону идти этому племени. Скажи, Абу, новая власть душит тебя налогами?

— Мне достаточно остается до нового урожая.

— Она ставит тебе на постой солдат?

— Ни одного еще не было.

— Кто-нибудь из власти кричал на тебя, грозил тюрьмой, пока я хожу в председателях?

— Не было этого.

— Подумай и скажи, Абу, мог ли раньше бедняк Гелани стать во главе аульского Совета, распределять налог, решать важные для аула дела?

«Зачем ты меня уговариваешь, Гелани, — думал свою думу Абу, — доказываешь, что снег белый, а не черный... я давно увидел это своими глазами, председатель, и сам докажу любому то, что увидел и понял».

— Ты все правильно сказал, Гелани, мне нечем возразить.

— Тогда не ходи завтра в налет, — угрюмо попросил Гелани. — Я не хочу арестовывать тебя и не могу донести о тебе. Могу только просить: не ходи.

Султан судорожно дернул раненым плечом, скривился от боли. Курейш, приоткрыв рот, восхищенно чмокнул: как говорит председатель, а? Как говорит?!

«Что она там копается?! — изнывал Абу. — Подавай этих проклятых кур, выручи!»

— Ты скоро там? — не выдержав, крикнул в полуоткрытую дверь на кухню.

— Еще варится, скоро принесу, — недоуменно отозвалась Мадина.

И опять стали они ждать — каждый свое. Не отмолчаться — понял Абу. Надо отвечать.

— Что изменится, если я не пойду? Другие пойдут.

— Султан хорошо поработал на жеребце начальника ЧК. Восемь человек отказались. Остальные выжидают.