Час двуликого - Чебалин Евгений Васильевич - Страница 78

Скрипнула массивная калитка в воротах, вошли трое паломников — в зеленых чалмах, перепоясаны кушаками. Огляделись — никого. Батрак не в счет.

«За человека, значит, не принимают, — сообразил Шамиль. Повеселел: — Эт-то хорошо-о!»

Паломники побрели по двору, волоча ноги. Зашли за склеп-часовенку. Потолклись между стеной забора и оградкой, присели. Видно, замаялись в дороге. Развязали котомки, разложили нехитрую снедь. Ни говора, ни шороха от них, будто бесплотные тени за оградкой копошились. Потом чуть слышно булькнула вода — стали поливать на руки из бутылок. Разбили по яйцу, стали вяло, медленно жевать. Шамиль стоял истуканом, лицо бессмысленное, мятое.

...Митцинский спрашивал:

— Как звать его?

— Саид.

— Ушаховы? Застреленный Абу, пастух Ца и еще один... в городе...

— Шамиль, — с готовностью подсказал мулла.

— Значит, пришел он с охоты сегодня, а барса застрелил вчера?

— Так говорит.

— Зачем ему сразу столько лжи? Он сказал, что убил, а на лапе зверя след капкана. Стволы блестят. Когда успел почистить, раз вчера стрелял? Шкура полусухая, сушилась не меньше десяти дней. Ну, что скажешь?

— Осма-ан!.. — потрясенно произнес мулла. — И я подумал!

— Что ты подумал?

— Что это не он.

— У него в городе...

— Шамиль-близнец.

— Так. И что ты заметил?

— Он не так смеется.

— Вот как. Отправь его ко мне, Осман. Пусть работает, как работал. А я присмотрюсь.

«И с этим возрождать в народе идею панисламизма? — устало подумал Митцинский. — Болван, скряга. Гнилушка... любую мысль загадит... истлеет жадностью и пустословием, напустит дыма — задохнешься. Немой солгал. Поймал зверя в капкан давно, но прихвастнул, что убил. Узнаю своих. А этот любой поклеп нагромоздить горазд, лишь бы батрак вернулся. Не так быстро, Магомед, не так быстро».

— Значит, здесь Шамиль вместо Саида?

— Конечно!

— И что ему здесь надо?

— Ты меня спрашиваешь? Что надо всем Советам от нас? Расколоть череп и пощупать мысли, распороть грудь — кого держим около сердца? Подсмотреть в спальню — с кем спим?

— Значит, Быков?

— Или Вадуев. Одни команды из Ростова ловят, из одних рук деньги берут. Отправь немого ко мне. Пусть поживет. Я его наизнанку выверну, как бараний тулуп.

— Возьми ружье, отведи его в сарай.

— Зачем?

— Убей.

— Ты сказал... — не поверил своим ушам мулла.

— Ты надоел мне! — с тихим бешенством сказал Митцинский. — Почти полгода трешься около нашего дела и роняешь в него одни слова... пока ты был просто бесполезен, я терпел. Теперь ты стал вреден, стал скопищем чужих секретов, и я вынужден стеречь твою тушу и твой болтливый язык. Ты привел в мой дом шпиона и хочешь, чтобы я отпустил его обратно? Иди и сотвори хотя бы одно доброе дело. Иди! Мое терпение на пределе!

Мулла пошел к двери. Митцинский смотрел ему в спину. Спина подергивалась под бешметом, как у лошади, облепленной слепнями.

«Он вернется и скажет: не могу, Осман, — понял Митцинский. — Он признается, что солгал мне, а немой — тот самый настоящий Саид, его бессменный батрак. Глаза у него будут бегать как у нашкодившей дворняги, и от него будет нести потом. Стрелять в живую мишень не так легко, мулла, это труднее, чем вылить на нее ушат помоев. А тому полезно постоять под дулом. Коль настоящий немой — он им останется и под пулей. Ну а подмене на тот свет в маске отправляться нет смысла, раздвоится».

...Мулла вел немого к сараю. Его трясло. Батрак дернул бывшего хозяина за рукав и вопросительно загнусавил.

— Я... покажу твою работу, — сказал мулла, — Осман... велел.

В сарае он подвел немого к стене, отошел и поднял ружье. Ружье ходило ходуном, батрак молчал. Будто хлоркой выедало его глаза, они светлели, наливались изумлением.

— Осман велел мне расстрелять тебя, — выдавил из себя мулла. Батрак молчал. — Ты Шамиль! — простонал мулла. — Пришел сюда шпионить. Осман разгадал тебя!

Немой смотрел в упор ненавидяще, грозно.

— Ты шпион! — корчился в муках мулла, приставил к стене ружье, стал руками объяснять немому, что он шпион. Не получалось у него занятие — дырявить живое тело, хоть плачь, не мог послать свинец в живую плоть, что маячила столько лет у него во дворе, бросала корм в индюшиный загон и выгребала из коровника навоз.

— Ну раз надо — валяй, — сказал немой, — стреляй, чего там.

— Ша-а... — сумел только сказать мулла, заклинило. Пучил глаза, задыхался.

— Он самый. Шамиль. Тихо-тихо! — вполголоса прикрикнул Шамиль, ибо втянул в себя с хрипом воздух мулла, собираясь крикнуть. — Значит, так. Абу живой. Помнишь, ты сболтнул Хамзату о Митцинском, о связях и делах с Антантой и братцем Омаром в Константинополе? Хамзат решил, что секрет вместе с покойником на тот свет отправится, и поделился им с Абу. А тот подвел, перед самым раем поглядел, как оно там, и назад. Не понравилось! Выжил наш старшой. Ну и, само собой, со мной поделился про Османа, а я в ЧК пошел. Ну-ка повернись... э-э, да ты сомлел весь... ку-ку (похлопал муллу по щеке)... повернись, глянь в щелку. Видишь за часовней троих? Сидят в зеленых чалмах. То — наши. И вообще сейчас в ауле — плюнь — в чекиста попадешь! Так что ты уж меня побереги. А то заваруха раньше времени начнется, аэропланы с Военно-Грузинской дороги прилетят, разнесут здесь ребята все к чертовой матери, кому это нужно? А тебя, божью коровку, в первую очередь прихлопнут, все-таки председатель меджлиса и прочее. Все уяснил?

Мулла сидел на корточках, смотрел на Шамиля, как кролик на удава.

— Встань! — резанул Шамиль командой. — Ну?! Вот так. Да не трясись, тут не до тебя. Дело надо сделать. Значит, говоришь, велел стрелять в меня Митцинский. Быстрый дядя. Мы его уважим. Придется пострадать. Дай-ка пушку...

Шамиль поднял ружье, приставил стволы к выемке между рукой и грудью. Сосредоточился, представил, как пойдет жакан.

— Вроде бы так? А, дядя? Грохоту наделаем с переполохом. Однако где наше не пропадало. Значит, так: ты в меня стрелял и с перепугу промазал. Поехали. Жми. Твою дивизию, я сказал: жми курок! — придушенно рявкнул Шамиль.

Грохнул выстрел. Шамиль оторопело мотнул головой, вскинул руку, сморщился. Рука и бок напитывались красным.

— Ай да мы с тобой! Ну-ка, погоди, дам знак своим, а то ведь прихлопнут тебя раньше времени.

Шамиль выставился из двери амбара. Всполошенно тянули шеи из-за часовни паломники. Из конюшни выбежал рябой конюх, ошалело завертел головой — где стреляли? Шамиль махнул паломникам рукой, прикрыл дверь. Притиснул муллу к стене, стал говорить, как гвозди в него вколачивал:

— Ты в меня стрелял, как тебе велели. Я Саид — твой батрак. Шамиль уехал к корейцам за лекарством для матери. Запомнил? А от тебя я ушел из-за Хамзата, ты его прячешь на сеновале. И помни: пока я жив — тебя не тронут. Меня угробят — пеняй на себя, вы все здесь под прицелом. А если дело хорошо закончим — словечко за тебя скажу где надо. А теперь пошел!

Он вытолкнул муллу, и тот пошел через двор, мимо сарая... мимо времянок и стены из виноградных листьев... пустынный двор, часовня... за нею — трое в зеленых чалмах... уставились, страшно!

Переставляя ватные ноги, взобрался мулла на крыльцо, толкнул одну дверь, другую — и через порог Митцинскому, невнятно, хрипло:

— Он Саид... я стрелял, ранил... он от меня к тебе из-за Хамзата, тот ночует у меня на сеновале... Шамиль уехал за лекарством к этим...

А куда уехал Шамиль — не мог мулла припомнить. Старался, напрягаясь — да куда же тот уехал?! Жег приказ Шамиля: куда-то он уехал... кто? Саид или Шамиль?! Трое в зеленых чалмах все еще стояли за часовней. Мулла спиной чуял — смотрели, протыкали взглядом сквозь стены. И уже не было сил терпеть, будто шилом сзади в спину...

Митцинский подошел поближе, вгляделся, оторопел: рыжевато-черная щетина на щеках у муллы, часть бороды, виски искляксаны клоками седины. Ее не было, когда он уходил.