Ангелы террора - Шхиян Сергей - Страница 18

— Погоди, сумасшедший! — задохнувшись и тяжело дыша, воскликнула Шурочка. — Мы уже дома, ну погоди минутку!

— Не могу! Я хочу тебя! — шептал я в ее послушные ласкам губы.

— Я тоже, идем скорее!

Мы ворвались в темный дом, и хозяйка потащила меня за руку куда-то по неосвещенным комнатам. С грохотом отлетел попавшийся под ноги стул. Где-то, уже в глубине дома, нам навстречу попалась женщина в белом одеянии, освещенная зажатой в руке свечой.

— Это вы, Александра Михайловна? — спросил испуганный голос.

— Я, идите к себе! — приказала хозяйка, и женщина, прижавшись к стене, отступила с нашего пути.

Наконец мы оказались в спальне. Плохо понимая, где нахожусь, не дав хозяйке даже снять шубы, я опять сжал ее в объятиях.

— Погоди, сумасшедший! — шептала она, а я, целуя ее шею и плечи, сдирал мешающую нам одежду.

Александра Михайловна, возбужденная не меньше моего, помогала мне, и мы, сталкиваясь руками, раздирали ее кофту и белье. Отскакивали пуговицы, трещала материя; наконец мои ладони ощутили нежную кожу груди. Я припал к ней, ища губами сосок, а руки продолжали терзать остатки одежды.

В комнате было почти светло от выпавшего за вечер снега. Александра, уже обнаженная, билась в моих руках, одновременно пытаясь помочь мне стащить с себя одежду. Опять все трещало, и теперь уже обрывки моего платья летели на пол.

— Возьми, возьми меня! — закричала она, и мы рухнули на мягкое, шелковое ложе.

Как необузданные звери, мы сжимали друг друга в объятиях. Я был так возбужден, что сначала ничего толком не смог сделать, и первый блин вышел у нас комом. Однако, неудача не усмирила пыл, и спустя несколько минут мы с неменьшим пылом опять погрузились в сладостный праздник плоти. Теперь дело пошло по всем правилам и канонам искусства, и Шура раненой птицей забилась в моих руках.

Я старался не опозорить свой сексуально просвещенный век и любил ее по первому разряду.

Несмотря на декларацию о свободе чувств, Александра Михайловна оказалась страстной женщиной, но неопытной любовницей. Она была человеком своего времени, окруженным социальными табу и моральными запретами. Свободный секс для нее был скорее фактором политической и социальной независимости, чем чувственным наслаждением, и сначала мне пришлось нелегко. Я все время наталкивался на оценивающие взгляды и ее внутреннее сопротивление. Однако, она постепенно входила во вкус и даже начала отвечать на мои нескромные ласки.

…Только утром, совершенно измученные, мы расползлись по разным концам огромной кровати, и я погрузились в тревожный, полный эротических видений сон.

— Мы совсем сошли с ума, — сообщила мне она, когда, открыв глаза, я увидел ее близко лежащую на подушке голову. Вместо ответа я опять обнял ее и притянул к себе.

Александра Михайловна проснулась раньше меня и успела облачиться в тонкую, телесного цвета батистовую ночную рубашку. От ее тела, как и вчера, пахло ночными фиалками.

— Вставай лежебока, — ласково произнесла она, отвечая на мой поцелуй, — мы проспали завтрак, и уже пора обедать.

Однако, сразу встать нам не удалось. Слишком нежен был батист рубашки и под ним волнующее воображение тело, чтобы я так просто отпустил ее от себя. Торопиться теперь было некуда, накал страсти был утолен, и я не пожалел времени и нежности. Я долго ласкал революционерку со всей изощренной опытностью XXI века. Александра Михайловна, забыв о еде, металась по постели, дрожащая, стонущая и ненасытная.

— Что ты делаешь со мной, не нужно! Еще, еще! Ах, оставь меня! — бормотала она, впрочем, не делая никаких попыток уклониться или освободиться от ласк. Наконец нам обоим удалось успокоиться. Я без сил лежал и глядел в красивое лицо молодой женщины с темными кругами под глазами.

— Не смотри на меня так, — попросила она. — Мне стыдно, что ты так смотришь на меня. Позволь мне одеться…

Когда мы, наконец, встали с постели, оказалось, что одеться может только она, а мне одеваться, собственно, оказалось не во что. Мое «антикварное» тряпье не пережило вчерашнего раздевания и превратилось в лохмотья. Я молча вертел в руках то, что осталось от брюк, не представляя, как выкручиваться в такой дурацкой ситуации. Увидев мою растерянность, Шурочка разразилась неудержимым хохотом.

— Теперь ты навсегда мой! — сказала она, не переставая смеяться. — Буду держать тебя в постели до старости!

— Согласен, только до старости я не дотяну, умру от голода, — попробовал отшутиться я.

— А мы будем кушать здесь же, — успокоила меня Александра Михайловна и, продолжая смеяться, пошла распорядиться подать обед в спальню.

— Послушай, а у тебя нет в доме какого-нибудь мужского платья, — спросил я, когда она вернулась. — Мне нужно выйти…

Мое бедственное положение развеселило революционерку еще больше и вызвало новый взрыв смеха. Отсмеявшись, она сжалилась надо мной и показала, где в доме располагается туалет. Оказалось, что старые русские живут вполне по-европейски: с ванной и теплым ватерклозетом.

Когда горничная принесла еду, я, чтобы не смущать ее своим обнаженным торсом, укрылся в маленьком будуаре, примыкавшим к спальне. Через открытую дверь было видно, как женщины приспосабливают для еды неподходящее помещение. Горничная, кажется, та самая женщина, что встретилась нам ночью со свечой, была в годах, да еще с подвязанной белой тряпицей щекой, и я не смог ее разглядеть.

Когда она ушла, я вернулся в спальню и только в этот момент почувствовал, как голоден. Александра Михайловна надела на себя полупрозрачный кружевной, очень эротичный пеньюар. Я, напротив, был «по-домашнему», в трусах и футболке, одежде в те времена незнакомой и немыслимой. И веселил своим видом сотрапезницу.

Мы жадно насыщались, не забывая глядеть друг на друга масляными глазками. Разговор крутился вокруг общих тем, не имеющих к недавно произошедшему «соитию сердец» никакого касательства, и только по тому, как мы старались не соприкасаться даже руками, было понятно, что антракт в наших любовных играх очень скоро кончится.

— Это правда, то, что сказала Наташа — я действительно прославлюсь? — как бы между прочим спросила Коллонтай во время десерта.

— Правда, — признался я, — ты будешь первой в мире женщиной-послом.

— В какой стране?

— Где-то в Скандинавии. Извини, милая, если бы я знал, что с тобой встречусь, то узнал бы о тебе побольше.

— Это случится благодаря революции?

— Скорее всего, и ей, и твоим личным талантам. Ты одна из трех-четырех женщин, участниц революции, которые попадут в школьные учебники истории.

— А кто остальные?

Я задумался, но вспомнил только жену и любовницу Ленина.

— Я помню только Надежду Крупскую и Инессу Арманд. Ты их не знаешь?

— Нет, а чем они прославились?

— Первая была женой вождя революции Ленина, вторая, по слухам, его любовницей. Ну, и сами они что-то делали.

— А кто такой Ленин?

— Основатель одной из социал-демократических партий, которая пришла к власти. Ты ведь социал-демократ?

— Да, но я никакого Ленина не знаю.

— Это псевдоним, его настоящая фамилия Ульянов, он брат народника, которого повесили за покушение на царя.

— Ты имеешь в виду Александра Ульянова? А брата его звать Владимир? Отчество, кажется, Ильич?

— Точно, Владимир Ильич.

— А как же Георгий Валентинович?

— Я такого не знаю.

— Ты не знаешь Георгия Валентиновича Плеханова?!

— Плеханова знаю, это какой-то ранний марксист. По-моему, Ленин после революции не пустил его в страну, впрочем, потом его именем назвали один московский институт.

— Неужели такое возможно: не разрешить вернуться домой великому революционеру!

— Как раз ему еще крупно повезло, вот великого анархиста, князя Кропоткина, в Россию впустили, а потом уморили голодом. Поселили в маленьком городке, не обеспечив средствами к существованию. Ему пришлось обращаться к правительству с просьбой выдать… валенки.

— Ты это серьезно?

— Абсолютно. Нравы у вас, русских революционеров, суровые.