Боги не дремлют - Шхиян Сергей - Страница 64

Павел Петрович «сидючи» на стуле, с насмешливой улыбкой наблюдал за всем происходящим. Видно было, что его откровенно веселит наша беспомощность в обращении с крестьянами.

Что делали мужики, попадая в шалаш, я не знаю. Но задерживались они там подолгу. Мы с Матильдой реально устали ждать, пока, наконец, проголосовал последний из осмелившихся принять участие в суде. Теперь, после выполнения своего долга, настроение у крестьян улучшилось. Чувствовалось, все с нетерпением ждали, что последует дальше.

– Теперь принеси котел с желудями, – попросил я какого-то парня, особенно нетерпеливо заглядывающего в пустой шалаш.

– Чего, ваше сиятельство, принести? – не понял он.

– Котел, в который вы бросали желуди, – терпеливо объяснил я.

– А почему я? Как чуть что, так сразу я! Это, ваше сиятельство, не по-православному!

Парня я видел впервые в жизни, с какой печки его уронили, не знал, потому, не втягиваясь в пререкания, сам полез в шалаш. Там посередине стоял чугунный котел для каши, в которой не оказалось ни одного желудя. На такое я не рассчитывал, думал, что проголосует, по меньшей мере, хотя бы половина. Потом подумал, что может быть, кто-то просто стащил желуди. Мало ли, вдруг пригодятся в хозяйстве!

– Дормидонт! – закричал я. – Иди-ка сюда!

В шалаш на четвереньках влез Дормидонт и, не вставая с колен, вопросительно уставился на меня.

– Ты голосовал? – спросил я, уже сам, не зная, ругаться мне или смеяться.

– А как же, ваше сиятельство, – согласно закивал он головой. – Как все, так и я.

– И клал желудь в котел?

– Э…, – протянул и начал пятиться задом к выходу.

– Так клал или не клал?! – рявкнул я.

– Не то что бы клал…, – начал он и замолчал.

– А когда ты здесь был, в котле желуди лежали?

– Не то чтобы лежали…, – ответил он, выползая наружу.

Я тоже вылез из шалаша и встал перед электоратом. Он с таким интересом на меня смотрел, словно надеялись увидеть или услышать что-то необыкновенное. Наступила такая тишина, что стало слышно как в глубине леса, поскрипывают друг о друга на ветру деревья. Крестьяне, не дыша, ждали, что я скажу.

– Ну, ваше счастье, смерти барина вы все как один не захотели, теперь он сам вами займется! – подвел я итоги голосования.

Все взоры устремились на Павла Петровича, который наблюдал за происходящим со своего покойного места. Полюбовавшись барином, крестьяне, как по команде, опять повернулись ко мне.

– Это как же следовает понимать, ваше благородие? – после продолжительно паузы, робко спросил Николаевич.

– Очень просто, вы сами захотели остаться под властью своего помещика, – устало сказал я. – Воля народа священна.

– Так он же с нас теперь с живых шкуру спустит! – негромко сказал кто-то в толпе, – Уж лучше в лесу с голода и холода помереть, чем быть под таким барином!

– Ладно, нам пора собираться, – сказал я. – Счастливо оставаться!

– Это как же так? Да за что нам такая напасть? – загудели голоса.

– Вы, ваши благородие, того, – убитым голосом взмолился Николаевич, – не бросайте нас в беде! Сами знаете, житья нам кровосос не даст! Не нас, деток малых пожалейте! Войдите в понятие!

– Хорошо, – согласился я, – приведите наших лошадей!

Крестьяне застыли, и никто не двинулся с места. Вдруг, завыла какая-то баба. За ней следом еще несколько. Нервное напряжение быстро достигло апогея, и теперь плакали не только женщины, но и мужчины. Я не сразу понял, в чем, собственно, дело. Только когда люди начали становиться на колени, догадался, крестьяне решили, что мы собрались ехать, и бросить их на произвол помещика.

– Прикажи принести вьюк с моей лошади, – крикнул я в самое ухо Николаевичу, прорываясь сквозь громкую народную скорбь.

Тот радостно кивнул, и сам побежал выполнять просьбу. Крестьяне это заметили, и вопли начали стихать.

Когда он принес мой мешок, горько плакало всего несколько женщин, но думаю, не по нашему поводу, а о своем, женском.

Я вытащил из мешка заветную бутылку. Вспомнил, что когда «вязал» Павла Петровича видел на земле его кубок. Попросил его принести. За кубком бросилось сразу несколько мужиков, но тут же вернулись, с криком, что его нет. Теперь появилась новая причина для разборки.

– Кто взял чашу? – спросил я.

Никто не сознался, но в толпе начались перешептывания, и поднялась заварушка, в результате которой, к нам выпихнули знакомого уже парня.

– А что я, как что, так сразу я! – заявил он. – Ничего не знаю, ничего не ведаю!

Однако крестьяне не поверили в презумпцию невиновности, а может быть, просто не знали, что это такое. Они без долгих разговоров надавали парню по шеям, обыскали и вручили мне пропавший кубок.

Теперь начинался последний акт затянувшийся драмы. За отсутствием штопора я просто по-гусарски срубил саблей у бутылки горлышко и наполнил кубок ароматной жидкостью. Пошел к победителю, Вся толпа вслед за мной двинулась к Павлу Петровичу. Он от неожиданности встал со стула, не помнимая, что происходит.

– Крестьяне решили, что вы хороший барин, – сказал я. Они просят вас владеть ими, не жалея их животов, и хотят поднести вам угощение.

Погожин-Осташкевич удивленно посмотрел на собственный серебряный кубок, до краев полный красным вином, потом оглядел нас с Матильдой, крестьян и неуверенно принял подарок.

– Зачем это? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Пейте, потом сами поймете, – сказала француженка, скаля зубы в хищной улыбке.

– Но я, – начал говорить помещик и мне показалось, что он собрался оказаться от угощения, однако, посмотрев на серьезные, сосредоточенные лица мужиков, проглотил конец фразы и послушно пригубил напиток.

Все, кто был свидетелем этого действия, неотрывно смотрели на него, похоже, надеясь, что произойдет какое-то чудо. Однако с Павлом Петровичем ничего не случилось, и он отпил еще несколько глотков.

– Откуда здесь такое прекрасное вино? – спросил он, возвращая недопитый кубок.

– Из ваших подвалов, – объяснил я.

– Странно, почему мне его никогда не предлагали, – удивился помещик. – Какой тонкий, благородный букет… Нужно будет сказать эконому…

Я увидел, как с помещиком начало происходить что-то странное. Его прозрачные, холодные глаза покраснели, сделались старческими, беспомощными и стали набухать слезами. Он прямо посмотрел мне в лицо и, совсем неожиданно, улыбнулся детской, ласковой улыбкой, после чего тут же заплакал. Я немного отступил в сторону, не представляя, что он может сделать в следующую минуту.

– Как ты вырос мой мальчик, – нежно сказал он, смущенно отирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, – стал совсем мужчиной. Как же я долго тебя ждал!

Теперь я понял, что отравленное вино подействовало и у Павла Петровича начались галлюцинации.

– Пойдем со мной, я отведу тебя к матушке, вот уж кто обрадуется, – говорил он, намереваясь взять меня за руку.

Я сначала хотел отойти, но потом все-таки, протянул ему руку.

– Пойдем скорее, она тебя заждалась, все глаза выплакала. Почему ты так долго не возвращался, – говорил он и потянул меня в сторону костра.

Скоро мы подошли к самому огню. Костер был большой, жаркий, мужики в лесу дров не жалели и набросали в него кучи сушняка.

– Вон матушка тебе из окна улыбается, – продолжил он, показывая на самые высокие языки пламени. – Пойдем скорее, не будем заставлять ее ждать…

Лицо Павла Петровича преобразилось, сделалось мягким и добрым. Он счастливо улыбался, ласкал меня взглядом и радостно кивал головой. Я осторожно убрал свою руку, но он этого не заметил, все тянул в костер своего воображаемого сына.

– Пойдем, ну что же ты, – с упреком промолвил Павел Петрович, – это совсем не страшно.

Он ободряюще мне улыбнулся и шагнул в пламя. Я увидел, как ярко вспыхнули бакенбарды и усы на его лице, потом вверх взметнулось пламя от гривы седых волос. А он прямо стоял в огне и протягивал мне руку. Зрелище было страшное, и тотчас жутко закричала какая-то женщина, закричала скорбно с тоскливым надрывом, так, как оплакивают только очень дорогого покойника.