Крах династии - Шхиян Сергей - Страница 35

Я познакомился с хозяином и его сыновьями, оглядел избу и собрался было отправиться восвояси, но меня пригласили остаться отобедать. Срочных дел у меня не было, и я согласился остаться. Пока хозяйка была занята девушками, мужская часть семьи уселась по лавкам, и разговор тотчас зашел о «политике». Мне было интересно знать, как события последнего времени оцениваются в народе, и я только слушал, никак не вмешиваясь в разговоры.

Как обычно, в гуще народа мнения оказались разделенными на диаметрально противоположные. Отец был за стабильность и, соответственно, Годуновых, хотя ни покойный Борис, ни молодой царь, судя по его высказываньям, гончару не нравились. Старший сын больше одобрял царевича Дмитрия, но опасался, как бы чего не вышло. Младший жаждал перемен.

Ситуация в Москве, как мне казалось, напоминала время развала Советского Союза. Всем надоела стагнация, постоянные неурожаи, голод, в которых почему-то винили Бориса Годунова.

— Господь за невинно убиенного младенца на царя разгневался, — доходчиво объяснил связь голода и Годунова гончар, — оттого и на народишко испытания наслал.

— Если царевич Дмитрий жив и здоров, то за что нужно царя и народ смертельным голодом наказывать? — задал я резонный, на мой взгляд, вопрос.

— Это не нашего ума дело, Господу виднее, кого казнить, кого миловать, — ответил старик.

— Придет настоящий царь, наведет порядок! — пообещал целовальник. — Не даст боле по кривде жить. Испаскудился народишко, давно пора ему лишнюю кровушку выпустить! Царь Иван Васильевич ни на боярство, ни на родство не смотрел, виноват — на плаху.

— Ты, Никита, тоже говори, да не заговаривайся, — одернул младшего старший брат, — нам в господских разборах чего кровь проливать, нам не мешай жить, за то мы тебе поклон и уважение!

— Так кривда же кругом! — с тоской воскликнул целовальник Никита. — Душа болит на неправду глядеть! Любой дьяк, а то и подьячий тебе господин. Всем дай, а где на всех взять-то? А народишко? Каждый норовит тебя обмануть!

Мне захотелось его спросить, что он понимает под справедливостью, только ли право грабить народ единолично?

Однако затевать такой спор был бессмысленно. И спустя половину тысячелетия точно так же будет сетовать мелкий вымогатель на крупного и алкать правду исключительно для себя самого.

— Ладно, хватит языками чесать, — прикрикнул на сыновей гончар, — как бы за длинный язык голову не потерять!

Все присутствующие уставились на меня, как бы оценивая опасность. Положение у получилось глупое, нужно было их успокоить, но непонятно как. Пришлось сказать банальность:

— Нам, простым людям, что ни царь, то батька главное, чтобы жить давали.

— Это правда, — подержал хозяин. — И при Иване Васильевиче жили, дай бог каждому. Федор Иванович, тот вообще голубем был, святая душа. Нам и Годуновы сгодятся, чего Бога гневить, живы-здоровы, щи да кашу едим.

Напряжение спало, все умильно поглядывали друг на друга, радуясь счастливому житью.

Младший Никита решил было что-то добавить к отцовским словам, но тот грозно глянул, и целовальник смолк.

— А сам-то ты, добрый человек, из каких будешь? — спустя время спросил хозяин. — Говор у тебя, слышно, не наш, не московский.

Меня уже так достали эти «говором», что байку о своем происхождении и Литовской украине я выдавал на автомате.

— А в Москве-то ты где проживаешь? — выслушав мою автобиографию, спросил гончар.

Вопрос был хороший. Но отвечать на него все-таки пришлось:

— В Кремле проживаю, у знакомых.

— Ишь ты, и что же у тебя там за знакомые?

Соврать было невозможно. Тут же в комнате присутствовал Федор, который знал, где и у кого я живу. Как ни прост был парень, но, услышав вопрос своего будущего тестя, насторожился.

— У Федора Годунова. Я при нем служу лекарем, — как ничего не значащий факт, сообщил я.

Больше всех испугался целовальник. Он побледнел и смотрел на меня неподвижными, рыбьими глазами.

— Вы не опасайтесь, — успокоил я ремесленников, — молодой царь справедлив, попусту никого не казнит. Это покойный государь за худое слово мог на дыбу отправить.

— Оно конечно, — подавлено согласился хозяин, — только дорого их справедливость нам обходится!

— Я Марусю вашу хочу с царевной Ксенией познакомить, а Федора хоть и с самим царем! Пусть посмотрят, как наши государи живут.

— Маруську?! — в один голос воскликнули пораженные родственники. — За что ей такая честь?!

— Я о ней царевне рассказал, она и заладила, приведи да приведи Маруську, хочу с ней познакомиться.

Гончары застыли на своих метах, как соляные столбы. Я же подумал, что из таких вот историй рождаются народные сказки.

Не знаю, чем бы кончилась эта драматичная сцена, если бы в избу не вернулись женщины. Обмытые и переодетые пленницы вполне уверено держались на ногах, а спасенная узница оказалась еще и прехорошенькой Я уже не в первый раз мог убедиться, что у любострастного дьяка весьма неплохой вкус.

— Чего это вы? — спросила хозяйка застывших мужчин. — Никак, что случилось.

Гончар откашлялся и огорошил жену ответом:

— Вот, послушай старуха, что гость-то наш сказывает. Оказывается, царевна-то Ксения молит его о чести с нашей Маруськой познакомиться!

По поводу того, что «царевна молит» о такой сомнительной чести, как знакомство с их дочерью, гончар явно перехватил, однако никто из тех, кто слышал наш предыдущий разговор, его не поправил.

— Правда? — обрадовалась ожившая Маруся. — Значит, выполнишь обещание? Поведешь меня во дворец?

— Поведу, — подтвердил я.

— Вот видите, тятя, — гордясь, воскликнула девушка, — а вы только и знаете, что «вожжи» да «вожжи»!

Гончар иронически хмыкнул, но свое мнение о поведении дочери при посторонних людях не высказал.

Наскоро обсудив новость о возвышении дочери до царских чертогов, все уселись вокруг стола. Служанка подала общую миску с ухой, на выскобленной до желтизны доске положила горкой нарезанный ржаной хлеб. Гончар встал и прочитал молитву «Отче наш», все перекрестились. Окончив, он сел, взял со стола свою ложку и первым зачерпнул из миски. За ним, соблюдая очередность, все принялись черпать уху. Ели не спеша, в благоговейном молчании. Чтобы не капнуть на стол, жидкость доносили до рта, подставляя под ложки ломти хлеба. На второе подали пшенную кашу с маслом, последним блюдом был овсяный кисель.

Мне уже случалось участвовать в таких общих чинных застольях. Я, как благовоспитанный гость, черпал после хозяина и хозяйки, перед старшим сыном. Поев, тщательно облизал ложку и положил на стол, черпаком вверх. Перекрестился на красный угол и поблагодарил за хлеб-соль. Судя по реакции хозяев, кажется, никаких ляпсусов не допустил, что было важно для нашего дальнейшего общения.

Спасенная девушка сидела в конце стола возле Маруси. Обе пленницы были одеты в домотканые льняные сарафаны, выкрашенные в синий цвет. После «боярской» одежды, в домашней затрапезе, Маруся казалась серенькой и невзрачной. Однако я уже не сомневался в ее способностях к метаморфозам.

Оказавшись в приличной домашней обстановке, спасенная девушка перестала опасаться за свое драгоценное девичье сокровище и, кажется, поспешила раньше времени расслабиться. Целовальник Никита, стараясь, чтобы никто этого не заметил, буквально ел ее глазами. Мне такие откровенные, жадные, тяжелые взгляды никогда не нравились. Теперь же появилось ощущение, что у парня на глазах сносит башню. Девица и правда была славная: нежная кожа, пушистые ресницы, потупленные глазки, белая шея с голубой жилкой. Что еще нужно, чтобы влюбиться с первого взгляда?!

Мы встретились с Никитой взглядами, там плавали такие муть и жестокость, что мне сделалось не по себе. Никаких счетов у нас с ним не было, мы не обмолвились даже словом, а он уже меня за что-то люто ненавидел. Я первым отвел глаза, чтобы не нарваться на немедленную разборку.

Обед кончился. Домочадцы, гости, работники дружно встали из-за стола. Нужно было прощаться с гостеприимными хозяевами, но я не знал, как поступить с пленницей. Оставлять ее в Гончарной слободе я боялся. Если целовальник окончательно сбрендит, то девице придется завтра утром идти топиться. Он ночью своего шанса никак не упустит.