Емельян Пугачев. Книга 1 - Шишков Вячеслав Яковлевич - Страница 129

Да на скрипучем дощатом настиле на козлах, вытянув обмотанные тряпьем ноги, не переставая стонет хозяин. Он богатырского сложения, в русой бороде, с сильным выразительным лицом. Большие серые глаза из-под густых бровей смотрят строго и печально.

Казаки обсказали, что они за люди, куда путь правят, где были, с кем встречались. Обсказали и про бабку.

— А изувечил он, кровопиец, мои ноженьки, вот, послухайте, как, — перестав стонать, гулким мужественным голосом проговорил Гаврила. — Гниют мои ноженьки, ни днем, ни ночью спокою не вижу, смерть зову, не идет. — Он тяжело приподнялся и размотал изуродованную ногу.

Казаки, взглянув на увечье, горестно закачали головами. Всю ступню раздуло, подошва и пальцы черные, в мокрых волдырях, кровоточат, истекают гноем.

— Гниют, головой гниют, — болезненно повторил хозяин. — Нет ли у вас, люди добрые, средствиев каких? Чем-чем только не пользовали меня, а все без толку: и куриным-то наземом мазали, и бараньим осердием, и тараканов толкли да прикладывали, и ребячьим мочивом пытали мыть… Знахаря да коновалы бают: доведется, мол, обе ноги напрочь рубить. О-хо-хо… Вот тебе на… Были-были ноги, а тут нетути. А он, изверг, барин-то наш, анафема проклятая, не велел меня домой-то тащить… Пускай, говорит, сам ползет на карачках. Как сняли меня это с костра-то, я без памяти упал…

— С какого костра? — изумился Пугачев.

— Да нешто бабка-то не сказывала вам? Как случился промежду мной да промеж барином из-за дочери моей разговор, я крутенько ответил: мол, в каких это законах сказано, чтоб едино рожоное дитятко барам на потеху отдавать? Я, мол, до губернатора дойду, до государыни, а напредки тебя, мол, кровопивец, разорву! Да и схвати тут я барина за глотку, да и брякни оземь. Ой, сударики, что и подеялось тут… Меня сгребли, свалили, а барин-то зачал меня лежачего топтать. И велел он кострище запаливать.

Господи помилуй, господи помилуй… А как прогорел кострище, велел барин по огневым угольям взад-вперед меня разутого, босого под руки водить. Я дурью заревел, аж свет белый закачался, хотел подкорючить ноги-то, — не тут-то было, барин как зыкнет на холопов, они и повисли, как собаки, на ноженьках моих… Ой, да лучше бы в костер меня кинули. Легче бы…

Русский богатырь поднял пудовую руку, прикрыл ладонью глаза и заплакал.

Пугачеву не хватало воздуха. Он растерянно глядел то на искалеченную ногу, то в лицо сидевшего бородача, тяжело вздыхал, глядел и ничего не видел.

— Избу мне рубят новую, сказывали. Дунюшка схлопотала будто. А куда мне изба? Гроб мне надобен… — Терпение Гаврилы лопнуло, он сморщился, вытер слезы, побелел от несносных мук и, протяжно застонав, упал на спину.

Пугачев от всей своей бедности положил на стол серебряный рублевик.

Казаки отдали хозяину низкий поклон, сказали: «оздоравливай» и зашагали к двери.

— Ведь я не один, люди добрые, ведь семья-то у меня четыре души, — говорил им вдогонку хозяин, — да на барщину всю деревню угнали, даром что праздник великий… Ох, господи помилуй, и попить-то некому подать…

Дунюшка моя, Дунюшка… желанная…

Удаляясь, казаки слышали, как богатырь вновь застонал, заплакал.

До самого поздна казаки ехали молча.

За целую сотню верст ходили слухи о милостивом богатом помещике Иване Петровиче Ракитине.

А вот и сельцо Ракитино, деревянная церковка на пригорке, березовая роща, белый барский дом. Избы хорошие, окна высокие, рамы остеклены, сверх тесовых крыш выведены трубы — значит, от барина в дровах отказу нет: жилища топятся не по-черному. Пред избами густые палисадники, и земли на задах под огородами довольно. И сами крестьяне одеты почище, нежели в других деревнях, и видом они поприглядней, и ухватками порасторопней, и нет забитого, униженного выражения в глазах: люди, как люди, давно таких не видывали на своем пути казаки.

Остановились они на роздых в избе дедки Архипа. Семья небольшая, старик с женой да сын Влас, первейший кузнец на всю округу, собой красавец: рослый, крепкий, кудрявый, глаза веселые. Девки по нем сохли, а он жениться не спешил, хотелось ему по сердцу хозяйку выбрать.

Старуха готовила к обеду тюрю на квасу с аржаными сухарями да с толченым луком, еще горох да кашу гречневую.

— Все балакают, больно добер, барин-то ваш… Верно ли? — покрестившись на иконы, спросил Пугачев.

— Верно, верно, проезжающий, — с готовностью ответила старуха.

А кузнец Влас ухмыльнулся и сказал:

— Хвали рожь в стогу, а барина в гробу… Они все на одну стать…

— Ой, да что ты, сынок, очнись, — замахала на него мать руками.

— Слава те Христу, за нашим за Иваном Петровичем жить можно, — заговорил старик, накрывая на стол и косясь на сына. — Назови-ка его барином, он живо заорет на тебя: «Какой я тебе барин, я Иван Петрович. Не сметь меня барином звать, а то на конюшне задеру!»

— Неужто и он дерет, хороший барин-то? — спросил Пугачев.

— Сроду никого не нарывал. Да он пальцем не потрожит… Вот он какой… Ну, барыня, верно, что… с карактером. Ощо брат евонный был, Борис Петрович, полковник отставной, они сообща владели деревнями-то боле двух тысяч душ под ними… Эвот сколько! Ну, Борис-то Петрович отказался от своей доли. Созвал наше сельцо, сел в коляску да и говорит:

«Прощевайте, говорит, крестьяне. Я больше не помещик вам, а вот в чем я был, в том и уезжаю от вас». Да и укатил. Вот он какой, Борис-то Петрович.

А глядя на него, а может статься, уговор промежду братьев был, Иван-то Петрович хотел нам полную волю объявить и бумагу сготовил такую да в Питер отослал. Ну только прошло после того разу много ли мало ли время, как вызывает его царица к себе в столицию да и говорит ему, — это царица-то:

«Ты что же это, говорит, Иван Петрович, миленький, такие дела хочешь зачинать, чтобы мужикам вольную объявить? Этого, миленькой, делать не моги, а то, говорит, другие-прочие мужики прознают да по всей империи моей бунт подымут, волю давай им. А я всему хрестьянству воли не могу дать, а то дашь волю мужику, помещики на меня, на государыню свою, разозлятся да, чего доброго, пристукнут где, алибо отравы в кушанье подмешают, ведь вокруг престола моего, говорит, их полон дворец. Запрещаю, говорит, тебе, миленькой Иван Петрович, сиди, как сидел, и не рыпайся, а будешь рыпаться, так я тебя самого на чепь посажу». Так с тем Иван Петрович и вернулся. Да вот он — легок на помине, глянь!