Емельян Пугачев. Книга 2 - Шишков Вячеслав Яковлевич - Страница 67

— Бросьте-ка вы, Афанасий Федорыч, докучать его сиятельству. Знаем, знаем… Чепуховый ваш рассказ, тоску наведете только, — раздались два или три протестующих голоса.

— Нет, не брошу!.. Нет, соседушки дорогие, не брошу! — напористо выкрикнул толстобрюхенький Афанасий Федорыч и посверкал на крикунов обозленными глазами. — Вдруг, ваше сиятельство, наезжают ко мне скопом со всего уезда помещики — кой-кто из них сидит за сим столом — и начинают мне уграживать: «Ах ты такой-сякой, да мы на тебя жаловаться будем, ты черный народ возбуждаешь к бунту». Я, не ведая никакой вины за собой перед правительством, прошу их объясниться. А они мне: «У наших мужиков нет ни куска хлеба, и мы ни зерна не даем им, а ты своих кормишь. Да как ты смеешь? Да знаешь ли, что через это воспоследует?» — «Знаю, — говорю. — Мои крестьяне живы будут, а ваши с голода помрут». — «Врешь! А выйдет вот что: наши мужики, проведав, что ты своих кормишь, а мы не кормим, перебьют нас всех. Ты бунтовщик, ты дворянское сословие позоришь… Мы сейчас подаем бумагу губернатору, чтоб он приказал арестовать тебя».

— Ха-ха-ха! — раскатисто и громко захохотал Разумовский. — Значит, — ату, ату его! Не будь я своеволен…

На этот раз графского хохота никто не поддержал, а его сиятельству приспело, наконец, желание нюхнуть табачку, он похлопал себя вновь по карманам, нахмурился и выкрикнул:

— Господа! Потрудитесь возвратить мою табакерку. У кого моя табакерка?

Все зашевелились, заерзали, зазвучали отрывистые фразы, пререкания.

«Иван Иваныч, я ж вам передал, помните?» — «А я передал Федору Петровичу».

— «А я, а я… Я уж не помню кому… Тут через стол все тянулись».

— Ну что ж, табакерки не находится? — выждав время, спросил граф голосом потвердевшим и поднялся.

Наступило молчание. Все сидели, пожимая плечами, подозрительно косясь друг на друга. Всяк почувствовал себя необычайно гадко. Гости, а в особенности хозяин, понимали, что произошел величайший скандал: среди дворян был вор.

— В таком разе уж не погневайтесь на меня, панове, уж я сам буду разыскивать табакерку… Я бы плюнул на это дело и ногой растер, ежели бы сам её купил, а то табакерка-то суть презент самой матушки. Потрудитесь уж, господа, вывернуть карманы… — проговорил граф Разумовский не то в шутку, не то всерьез.

Все, хмуря брови и сопя, принялись с поспешностью выворачивать карманы.

Первым был обыскан хозяин, вторым адъютант графа подполковник Бородин. Граф осмотрел карманы, прощупал горячими ладонями его спину, бока и грудь, даже пошарил за широкими голенищами ботфорт. Все поняли, что граф не шутит. Граф внимательно осмотрел третьего, четвертого, пятого, осмотрел, наконец, двенадцатого и приблизился к тихому старичку, все в той же мрачной позе сидевшему последним, с правой стороны стола.

Старичок весь дрожал, его бросало то в жар, то в холод, горящее ярким румянцем сухощекое лицо его покрылось испариной, седой паричок жалко съехал на ухо.

— Встань, любезный! — приказал подошедший к нему граф. — Ты что ж карманы не вывернул, любезный, а?

Вскочив на ноги, старичок взглянул в глаза графа тихим, умоляющим взором, прижал к груди стиснутые в замок кисти рук и чуть слышно прошептал:

— Ваше сиятельство, будьте великодушны, не губите!.. — он едва передохнул и полузакрыл глаза. — Пощадите меня, пойдемте в соседнюю комнату, я вам все открою, — нашептывал он и, не в силах от волнения стоять, схватился руками за спинку кресла.

— Пойдем, душенька, пойдем, — громко произнес граф. — Иди вперед, указывай дорогу!

И граф двинулся вслед за сухоньким старичком, расхлябанно шаркающим больными ногами по натертым паркетам. На старичке помятый, серого цвета кафтан с протертыми возле локтей рукавами и стоптанные, порыжелые сапожонки.

Осанистый, пухлый граф напоминал собой откормленного сибирского кота, а серенький старичок был похож на приговоренного к лютой смерти неопытного мышонка.

Великолепный вельможа, сияя драгоценными каменьями, нанизанными на его богатый рытого бархата кафтан и щегольские туфли, на ходу повернул голову к гостям и многозначительно потряс вытянутым указательным пальцем, как бы говоря: «Ну и распатроню я этого мазурика».

Когда они оба — граф и старик — скрылись, за столом начались бранчливые пересуды:

— Вот мошенник… Ну можно ли было…

— Нет, это сверх всяких вероятий…

— Ну, укради он у меня или у кого другого, а то у вельможи, всему свету известно…

— Да кто его, господа, притащил сюда, этого прощелыгу?

— Сам притащился…

— Царь небесный, со мной чуть не приключился удар… Уж я лакеев своих заподозрил… Господи, боже мой!

А там за дверью маленький старичок, то и дело прикладывая к глазам засморканный платочек, срывающимся задышливым голосом пытался разъяснить графу плачевное свое положение:

— Видит бог, видит бог, ваше сиятельство, я табакерки вашей не брал и к ней не прикасался… — через всхлипы и вздохи говорил он, выстукивая зубами дробь. — А как я беден и малую имею толику землицы, а детей содержу шестеро, да жену, да женину мать, в параличе лежащую, то почасту мы и голодом сидим. Вот жена иным часом и наущает меня: поезжай, Васенька, туда-то, я-де слышала, званый обед там, хоть и соприглашен ты, а как нито проскочи, упроси лакеев, укланяй, они-де, авось, смилосердствуются — пустят. А за столом-то наедайся с усердием, да и нам-де кой-чего прихватишь… Так, ваше сиятельство, я на своей кобылке да в бричке рогожной и разъезжаю по богатым людям, снискивая себе пропитание. Вот, ваше сиятельство, и сюда я таким же манером попал, крадучись.

— Но почему ж ты не показал карманы, раз заявляешь, что у тебя табакерки моей нет? — видя явное запирательство старика, раздраженно спросил граф.

— Ваше сиятельство, грех вам столь обидно думать на меня, на старого.

Ежели повелите, я здесь не токмо что карманы, сам до наготы разденусь… А при всех гостях не вывернул я карманы потому, что вот, извольте посмотреть: в этом кармане две доли пирога у меня с мясом, в этом — кусок пирога с вареньем, а в этом — парочка рябчиков, а в этом белый хлеб с ветчиной да с белорыбицей. Это суть и есть пропитание для нищего семейства моего! — Изможденное лицо старика взрябилось в горестной гримасе, он упал графу в ноги и залепетал: