Емельян Пугачев. Книга 2 - Шишков Вячеслав Яковлевич - Страница 77

Так и толкуй девушкам.

Выслушав Чику, Устинья задумалась, а Дашенька вся вдруг просветлела.

«Слава богу, слава богу!» — радостно твердила она про себя. Ей было очевидно, что бог сжалился над её возлюбленным и спас его от великого бесчестья, и только часом позже, сидя в санках и вслушиваясь в лихое гиканье ямщика, она почувствовала такую нестерпимую тоску, что вслух разревелась.

Над степью шумела темная, непогожая ночь. Колючий ветер, озоруя в просторных степях, крутил летевший с неба снег, переметал обставленную вешками дорогу.

Время перевалило за полночь, а Пугачёв с утра еще не пил, не ел.

Стряпуха Ненила с сонными глазами накрыла ему в золотом зальце стол, подала в оловянном блюде щей из кислой капусты со свининой. Он покрошил во щи чесноку, с жадностью, обжигаясь, съел и велел еще подать.

Вошли Овчинников, Творогов, Давилин, Чика и с ними Митька Лысов.

Атаманы сказали:

— Хлеб да соль твоей милости!

— Благодарствую, — ответил Пугачёв. Он пригласил всех, кроме Лысова, присесть к столу. — А ты, Лысов, подь к печке.

Лысову это не понравилось. Он отошел к печке, но по-сердитому прищурился на Пугачёва.

— Вот, други мои, — обсасывая свиной хрящ, начал Пугачёв. — У меня, к великому горю моему, секретарь загиб, сержант Николаев. А я без книжного человека, как без рук. Да, спасибо, заместитель в наличности, есть кому сержанта заменить. — Тут он поднял голос до строгости и круто обернулся к печке:

— Повелеваем тебе, Лысов, отныне быть нашим секретарем.

Отправляйся-ка эвот в тую горницу, подадут тебе там всякий письменный припас, и немедля сготовь ты губернатору Рейнсдорпу указ мой, чтоб крепость сдавал, а то горазд худо ему доспеется. Всякие умственные резонты подпусти, чтоб посолонее вышло, чтоб читал Рейнсдорп да носом крутил.

Вдруг побагровевшее лицо Лысова вытянулось, рот раскрылся, козья бороденка обвисла, но прищуренные глаза по-прежнему смотрели на Пугачёва нагло, по-ехидному. Переступив с ноги на ногу, он сказал:

— И чего ты, батюшка, вздумал издевку чинить надо мной? Сам ведаешь, что в грамоте я навовсе темный.

Пугачёв ударил кулаком в столешницу (подпрыгнула-затарахтела миска) и на полный голос закричал:

— Так как же ты смел, наглец, моего Николаева пагубе предать?!

— А ты, батюшка, того… не гайкай… Захлопни роток-то свой. Я, слава те Христу, не оглох еще, — дерзко прогавкал Лысов и, поправив кушак, откашлялся. — Ежели мы и прикончили дворянчика, так уж, верь, не зря. Он, гнида, твою милость материть почал, а я вступился за тебя, а он на меня, как волк бешеный, едва не убил.

— Врешь! — снова закричал Пугачёв, вновь грохнув кулаком в столешницу. — Ты бабьих-то сказок не толкуй мне! Я Николаева почище тебя знаю. Он на меня черным словом не замахнется. Да и вас пятеро было супротив одного. Врешь, смрад ты этакий!

Наступило молчание. Лысов расстегнул ворот рубахи и, сипло дыша, раскашлялся. Затем едва слышно забормотал:

— Он, батюшка, хошь и грамотей хороший, а все же барин, барская душонка…

— Молчи! Барин ли, татарин ли — не твоего ума дело! Иной барин, да поверней тебя, смрада! Скользкий ты человечишка, Лысов, что твой налим.

— Я-то налим, — озлобленно проверещал Лысов, — а ты вот в осетрах ходишь. Дак ты уж против нас-то, против атаманов, сдержись, в щеть-то не иди… А то… не ровен час…

— Молчать, паскуда! — Пугачёв вскочил и, сжав кулаки, шагнул к Лысову. Тот, выкинув руку вперед, в страхе пятился от грозного Пугачёва, бормотал:

— Да ты не больно-то… Не ты меня в подполковники выбрал, твое величество, казачий круг выбрал.

Пугачёв, заглушая его голос, приказал:

— Давилин! Взять полковника Лысова под арест. На хлеб да на воду.

Снять с него саблю… — и, обратясь к Лысову, погрозил ему пальцем:

— Последнюю предосторогу я тебе делаю!

Когда Лысова обезоруживали, он шумно пыхтел, скрежетал зубами, из глаз у него катились слезы.

— Погодь, погодь, батюшка! — придушенно выкрикивал он. — Сочтемся…

Чистоганчиком отблагодарю…

— Не уграживай! — и Пугачёв вышел, резко хлопнув дверью.

Огни во «дворце» один за другим стали погасать. Сонная тишина в доме и на улице. Разве что всадник промчится или спросонок взбрехнет озябший пес. Еще слышно было, как тикают стенные английские часы в золотом зальце да за печкой однообразно и размеренно чирикает сверчок.

Прошло два часа. Вдруг тьма вздрогнула: в царской спальне внезапно возникли истошные крики, ругань, пронзительный визг, вопль, хлесткие удары нагайкой.

С заднего крыльца выскочила во двор полураздетая Лидия Харлова и, захлебываясь неутешными рыданиями, побежала мимо всполошившейся стражи.

Она бежала через тьму, через огороды — вдаль.

А в четвертом часу ночи в Бердах забил барабан. Во «дворце» зажглись огни. Атаманы-Пугачёвцы съезжались на конях к царскому крыльцу. Вскоре на крыльцо вышел в сером суконном полушубке Пугачёв. Он был мрачен. На левой щеке его, от виска к бороде, темнели царапины, и в свете, что шел снопом от окна, было видно, как слегка подергивалось припухшее, тоже левое, веко.

Ермилка подвел царю рослого коня. Пугачёв проворно вскочил в седло, взмахнул рукою. Всадники гурьбой двинулись за ним. Нет уж, хватит, — бормотал он про себя, сплевывая по ветру. — Правильно сказывают: с бабой свяжешься, сам бабой обернешься. Нет уж, будет!.. Нам и своих, придворных, отбавляй — не надо…

— Ты что-то молвил, батюшка, ваше величество? — подъехав к нему, подал голос Чика.

— Так это я, — не сразу откликнулся Пугачёв. — Вот к примеру, эта Харлова у нас… Как волчицу ни корми, а она все в лес да в лес глядит. А ведь женщина-то какая… Загляденье! — воскликнул Пугачёв и глубоко вздохнул.

— Эх, батюшка, — возразил Чика. — На мой мужичий характер, всякая баба хуже козы. Да у семи баб и половины козьей души не будет…

Ха-ха-ха!..

— Захлопни рот, Чика! — осадил его Пугачёв. — На дело едем.

— Винюсь, батюшка, прошибся.

Ночь была еще в полной силе. Расшалившийся с вечера ветер почти угомонился. Он лишь ползал по лысым взгорьям да, бросаясь в крутые балки, исподтишка шевелил там черные оголенные кусты. И ни единого звука вокруг, кроме этого ползучего ветреного шороха да бодрящего слух снежного скрипа под конскими копытами.