Спецслужбы и войска особого назначения - Линник Татьяна Ивановна - Страница 74

Вот, товарищи, истинное лицо этого, так сказать, претендента в вожди советского народа. И эта грязная моська осмелилась соперничать с великаном, с нашей партией, с нашим ЦК… Партия, ЦК справлялись с шавками и покрупнее..»

Серго Берия писал:

«Я еще раз повторяю, вся жизнь отца проходила на глазах семьи. Срывы, наверное, были, у каждого человека есть какие-то слабости, но такие похождения — вздор. Если уж на то пошло, могу рассказать о девушке, которая действительно была любовницей отца, но никогда об этом никому не рассказывала.

Я был уже взрослым человеком, но отношения с отцом оставались у нас на редкость доверительные. Как-то зовет к себе. «Надо, — сказал, — о тобой поговорить. Я хочу, чтобы ты знал: у меня есть дочь. Маленький человечек, который мне не безразличен. Хочу, чтобы ты об этом знал. В жизни, — сказал, — всякое может случиться, и ты всегда помни, что у тебя теперь есть сестра. Давай только не будем говорить об этом маме…»

Мама умерла, так и не узнав о той женщине Просьбу отца я выполнил.

А женщину ту я видел. Было ей тогда лет 20, может, немного больше. Довольно скромная молодая женщина. Жизнь у нее, правда, не сложилась Вышла замуж, родился второй ребенок. Муж погиб. Снова вышла замуж… Отец ее был служащим, мать — учительница. А сейчас у моей сводной сестры самой, естественно, дети.

Одно время она была замужем за сыном члена Политбюро Виктора Гришина. Когда Гришин узнал, что его сын собирался жениться на дочери Берия, решил посоветоваться с Брежневым. Насколько знаю, Леонид Ильич отреагировал так:

— Хорошо, а какое это имеет отношение к твоему сыну? И что ты делаешь вид, будто не знаешь, что все это дутое дело…

(С. Берия. Мой отец Лаврентий Берия. — М., 1994.)

«СЕРГО, У ВАС ДОМА ПЕРЕСТРЕЛКА!»

«Заседание в Кремле почему-то отложили, — вспоминал Серго Берия, — и отец уехал домой. Обычно он обедал дома. Примерно в полдень в кабинете Бориса Львовича Ванникова, генерал-полковника, впоследствии трижды Героя Социалистического Труда, а тогда ближайшего помощника моего отца по атомным делам, раздался звонок. Я находился в кабинете Бориса Львовича — мы готовили доклад правительству о готовности к испытаниям.

Звонил летчик-испытатель Ахмет-Хан Сульан, дважды Герой Советского Союза. С ним и с Сергеем Анохиным, тоже Героем Советского Союза, замечательным летчиком-испытателем, мы в те годы вместе работали и сошлись близко.

— Серго, — кричит, — у вас дома была перестрелка. Ты все понял? Тебе надо бежать, Серго! Мы поможем…

У нас действительно была эскадрилья, и особого труда скрыться, скажем, в Финляндии или Швеции не составляло. И впоследствии я не раз убеждался, что эти летчики — настоящие друзья.

Что налицо — заговор против отца, я понял сразу. Что еще могла означать перестрелка в нашем доме? Об остальном можно было только догадываться. Но что значит бежать в такой ситуации? Если отец арестован, побег — лишнее доказательство его вины. И почему и от кого я должен бежать, не зная ни за собой, ни за отцом какой-либо вины?

Из Кремля вместе с ним поехали к нам домой, на Малоникитинскую. Это неподалеку от площади Восстания. Жили мы в одноэтажном особняке еще дореволюционной постройки. Три комнаты занимал отец с матерью, две — я со своей семьей.

Когда мы подъехали, со стороны улицы ничего необычного не заметили, а вот во внутреннем дворе находились два бронетранспортера. Позднее мне пришлось слышать и о танках, стоявших якобы возле нашего дома, но сам я видел только два бронетранспортера и солдат. Сразу же бросились в глаза разбитые стекла в окнах отцовского кабинета. Значит, действительно стреляли. Охрана личная у отца была — по пальцам пересчитать. Небыло, разумеется, и настоящего боя. Все произошло, насколько понимаю, неожиданно и мгновенно.

С отцом и я, и Ванников должны были встретиться в четыре часа. Не встретились…

Внутренняя охрана нас не пропустила. Ванников потребовал объяснений, пытался проверить документы у военных, но я уже понял все. Отца дома не было Арестован? Когда возвращался к машине, услышал от одного из охранников: «Серго, я видел, как на носилках вынесли кого-то, накрытого брезентом…»

В Кремль возвращались молча. Я думал о том, что только что услышал. Кто лежал на носилках, накрытых брезентом? Спешили вынести рядового охранника? Сомнительно.

Со временем я разыскал и других свидетелей, подтвердивших, что видели те носилки…

В кабинете Ванникова нас ждал Курчатов. Оба начали звонить Хрущеву. Догадывались, видимо, кто за всем этим может стоять. При том разговоре присутствовало человек шесть.

Ванников сказал, что у него в кабинете находится сын Лаврентия Павловича, и они с Курчатовым очень надеются, что ничего дурного с ним не случится. Хрущев тут же их успокоил. Пусть, мол, Серго едет к родным на дачу и не волнуется.

Прощался я с этими людьми в твердой уверенности, что мы больше никогда не встретимся. Мы обнялись с Ванниковым, и я ушел. У выхода меня уже ждал вооруженный конвой. Несколько человек сели со мной в машину, другая, с вооруженными солдатами, пошла следом. Когда подъехали к даче, я увидел, что и она окружена военными. Во дворе стояли бронетранспортеры.

Не останавливаясь, прошел в дом. Все — и мама, и Марфа, и дети, и воспитательница — собрались в одной  комнате. Здесь же сидели какие-то вооруженные люди.

И мама, и жена вели себя очень сдержанно. Меня явно ждали.

— Ты видел отца? — это был первый вопрос мамы.

Я ответил, что, по всей вероятности, его нет в живых…»

В тюрьме сына Берия подвергали допросам, даже устраивали мнимый расстрел на глазах у матери. Машина репрессий была отлично настроена, она не знала сбоев…

В Бутырках Серго Берия создал систему старта баллистических ракет, которой оснастили все подводные советские лодки.

Система была реализована.

Политбюро приняло решение, на основе которого Генеральная прокуратура и КГБ СССР вынесло свое решение, и Серго был допущен ко всем видам секретных работ.

«С НАСЛАЖДЕНИЕМ СТАЛКИВАЛ КРУПОМ КОНЯ ЛЮДЕЙ В РЕКУ»

Иногда жертвы и палачи меняются местами…

О. Волин написал воспоминания о своем заключении в одной камере с «бериевцами». «Из шести с лишним лет заключения два с половиной года я находился во Владимирской тюрьме, из нИх свыше двух лет общался с бериевцами, как с теми, чьи фамилии благодаря Конквесту и Солженицыну прогремели на весь мир (Эйтингон, Мамулов), так и с известными лишь узким специалистам (Шария, Людвигов). В апреле 1961 года меня посадили в камеру 1-93, где находились Штейнберг и Брик. Эту камеру выводили на прогулку с камерой 1-76, где обитали Шарил, Людвигов и Мамулов, а иногда и с 1-80, когда в ней находились Эйтингон и Судоплатов. Поместили меня туда по оперативным соображениям: словечком «бериевцы» я, как и всякий в хрущевскую эру, только ругался, они же были, безусловно, враждебны всякой свободной мысли — следовательно, антагонизм в камере обеспечен, что и требует «кум» и администрация тюрьмы.

Итак, Матвей (Матус) Азарьевич Штейнберг высокий, крупный, но исхудавший мужчина с наголо обритой головой и старательно (дважды в сутки) бритым лицом. Лет 60. Общее впечатление — цинизм, выпирающий извивом губ, движением бесцветных глаз, даже каким-то поворотом ушей. И это впечатление цинизма подтверждалось практикой общения с ним. Короткое время он был в недоумении: как со мной обращаться? Сделал было попытку — как с подчиненным, как со шпаненком, который за печенье и сахар выносил Штейнбергу парашу и вообще «шестерил». Не вышло — не моргнув глазом сменился на изысканную вежливость. Значительную долю времени совместного пребывания мы с ним общались исключительно на французском языке: он говорил легко и гибко, а я напряженно и с ошибками, но не хотел упускать случая попрактиковаться. Еще он вполне владел испанским и итальянским.

За что Штейнберг сидел, он никогда не рассказывал.