Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Конрад Джозеф - Страница 63

Зачем ей беспокоиться о мире, лежащем за этими лесами, спросил я. От этого множества людей, населяющих неведомые пространства, не придет, уверял я ее, до конца его жизни ни зова, ни знака. Никогда! Я увлекся. Никогда! Никогда! С удивлением вспоминаю, как настойчиво и страстно я говорил. У меня создалось впечатление, будто я схватил наконец призрак за горло. Действительно, реальность оставила позади обстоятельные и чудесные облики сна. Зачем ей бояться? Она знала, что он – сильный, честный, мудрый, храбрый. Все это так. Несомненно. И больше того. Он велик, непобедим… и мир в нем не нуждается, – мир забыл его и даже никогда о нем не узнает.

Я остановился; глубокое молчание нависло над Патусаном, и слабый сухой звук весла, ударяющегося о борт каноэ где-то на середине реки, казалось, делал тишину безграничной.

– Почему он никому не нужен? – прошептала она.

Мною овладело бешенство, какое испытываешь во время жестокой борьбы. Призрак пытался ускользнуть из моих рук.

– Почему? – повторила она громче. – Скажите мне!

Ошеломленный, я молчал, а она топнула ногой, как избалованный ребенок.

– Почему? Говорите!

– Вы хотите знать? – спросил я с яростью.

– Да! – крикнула она.

– Потому что он недостаточно хорош, – жестоко сказал я.

Последовала пауза. Я заметил, как метнулось вверх пламя костра на другом берегу, увеличился круг света, словно удивленно расширенный глаз. Затем пламя внезапно съежилось в красную точку. Я понял, как близко она стояла, когда ее пальцы сжали мою руку. Не повышая голоса, с язвительным презрением, горечью, отчаянием она сказала:

– Он то же самое мне говорил… Вы лжете!

Эти последние два слова она выкрикнула на туземном наречии.

– Выслушайте меня! – взмолился я; она затаила дыхание, оттолкнула мою руку. – Ни одного человека нельзя назвать достаточно хорошим, – начал я очень серьезно. С испугом я заметил, как трудно, захлебываясь, она дышала. Я понурил голову. Что толку? Шаги приближались; я ускользнул, не прибавив больше ни слова.

Глава XXXIV

Марлоу выпрямил ноги, быстро встал и слегка пошатнулся, словно опустился здесь после стремительного полета в пространстве. Он прислонился спиной к балюстраде и смотрел на беспорядочно расставленные плетеные шезлонги. Его движение как будто вывело из оцепенения распростертые на них тела. Один или двое выпрямились, словно в тревоге; кое-где тлели сигары; Марлоу глядел на них глазами человека, вернувшегося из бесконечно далекой страны грез. Кто-то откашлялся; небрежный голос поощрительно бросил:

– Ну и что же?

– Ничего, – сказал Марлоу, слегка вздрогнув. – Он сказал ей – вот и все. Она ему не поверила – и только. Что же касается меня, то я не знаю, подобает ли, прилично ли мне радоваться или печалиться. Лично я не могу сказать, чему я верил… я не знаю и по сей день и, должно быть, никогда не буду знать. Но чему верил он сам, бедняга! Истина одержала верх… Знаете ли, Magna est veritas et[20]… Да, когда ей представится благоприятный случай. Есть закон, несомненно… и какой-то закон регулирует ваше счастье, когда бросают кости. Это несправедливость, слуга людей, но случай, фортуна – союзница терпеливого времени, которое держит верные и точные весы. Мы оба сказали одно и то же. Сказали ли мы оба правду… или один из нас сказал… или ни тот ни другой?..

Марлоу приостановился, скрестил на груди руки и заговорил другим тоном:

– Она сказала, что мы лжем. Бедняжка! Ну что ж, предоставим дело случаю: его союзник – время, которое нельзя торопить, а его враг – смерть, которая не станет ждать. Я отступил – малодушно, должен признаться. Я попытался низвергнуть страх – и был отброшен, конечно. Мне удалось лишь усилить ее тоску намеком на какой-то таинственный заговор, необъяснимую и непонятную конспирацию, имеющую целью вечно держать ее в неведении. И это произошло легко, естественно, неизбежно. Словно мне показали деяние неумолимой судьбы, которой мы служим жертвами – и орудием. Жутко было думать о девушке, которая неподвижно стояла там.

Шаги Джима прозвучали грозно, когда он в своих тяжелых зашнурованных ботинках прошел мимо, не заметив меня.

– Как! Нет света? – с удивлением спросил он громким голосом. – Что вы тут делаете в темноте, вы двое?

Через секунду он, должно быть, заметил ее.

– Алло, девчурка! – весело крикнул он.

– Алло, мальчик! – тотчас же откликнулась она, удивительно владея собой.

Так они обычно здоровались друг с другом, и вызов, звучавший в ее высоком, но приятном голосе, был очень забавен, мил и ребячлив. Джима это восхищало. В последний раз я слушал, как они обменивались этим знакомым приветствием, и сердце у меня похолодело. Высокий нежный голос, забавно-вызывающий; но замер он, казалось, слишком быстро, и шутливое приветствие прозвучало как стон. Это было ужасно.

– Где же Марлоу? – спросил Джим, а немного погодя я услышал: – Спустился вниз, да? Странно, что я его не встретил… Вы тут, Марлоу?

Я не ответил. Я не хотел идти в дом… Не сейчас, во всяком случае. Попросту я не мог. Когда он звал меня, я пробирался к калитке, выходившей на недавно расчищенный участок. Нет, я не мог сейчас их видеть. Опустив голову, я быстро шел по протоптанной дорожке. Здесь был небольшой подъем; несколько больших деревьев были срублены, кустарник срезан, трава выжжена. Джим решил устроить тут кофейную плантацию. Высокий холм, вздымая свою двойную вершину – черную, как уголь в светло-желтом сиянии восходящей луны, – словно бросал свою тень на землю, приготовленную для этого эксперимента. Джим задумал столько экспериментов; я восхищался его энергией, его предприимчивостью и ловкостью. Но сейчас ничто не казалось мне менее реальным, чем его планы, его энергия и его энтузиазм.

Подняв глаза, я увидел, как луна блеснула сквозь кусты на дне ущелья. Словно гладкий диск, упав с неба на землю, скатился на дно этой пропасти и теперь отскакивал от земли, выпутываясь из переплетенных ветвей; голый искривленный сук какого-то дерева, растущего на склоне, черной трещиной прорезал лик луны. Луна как будто из глубин пещеры посылала вдаль свои лучи, и в этом печальном свете пни срубленных деревьев казались очень темными. Тяжелые тени падали к моим ногам, моя собственная тень двигалась по тропе, перерезанной тенью одинокой могилы, вечно увитой цветами. В затененном свете луны цветы принимали формы, неведомые нашей памяти, и неопределенную окраску, словно их срывали не руками человека, росли они не в этом мире и предназначены были только для мертвых. Их властный аромат плавал в теплом воздухе, делая его пустым и тяжелым, как дым фимиама. Куски белого коралла светились вокруг темного холмика, как четки из побелевших черепов, и было так тихо, что, когда я остановился, смолкли как будто все звуки и весь мир застыл.

Была великая тишина, словно земля стала могилой, и некоторое время я стоял неподвижно, размышляя главным образом о живых, которые погребены в заброшенных уголках, вдали от человечества, и все же обречены делить трагические или гротескные его несчастия. А не участвовать ли также и в благородной его борьбе? Кто знает!.. Человеческое сердце может вместить весь мир. У него хватит храбрости нести ношу, – но где найти мужество ее сбросить?

Должно быть, я впал в сентиментальное настроение; знаю одно: я стоял там так долго, что мною овладело чувство полного одиночества. Все, что я недавно видел, слышал, даже сама человеческая речь, казалось, ушла из мира и продолжала жить только в моей памяти, словно я был последним человеком на земле. Это была странная и меланхолическая иллюзия, возникшая полусознательно, как возникают все наши иллюзии, которые кажутся лишь видениями далекой, недостижимой истины, смутно различаемой. То был действительно один из заброшенных, забытых, неведомых уголков земли, и я заглянул в темную его глубину. Я чувствовал: завтра, когда я навсегда его покину, он уйдет из жизни, чтобы жить только в моей памяти, пока я сам не уйду в страну забвения. Это чувство сохранилось у меня до сих пор; быть может, оно-то и побудило меня рассказать вам эту историю, попытаться передать вам живую ее реальность – истину, облеченную в иллюзию.

20

Часть крылатой латинской фразы «Magna est veritas et praevalebit» – «Велика истина, и она восторжествует».