Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Конрад Джозеф - Страница 80

– Тюан, это несчастный день, проклятый день.

Его господин приподнялся на локте, так же точно, как сделал это Даин Уорис. И тогда Тамб Итам, стараясь рассказывать по порядку и называя Даина Уориса «Панглима», заговорил:

– И тогда Панглима призвал старшину своих гребцов и сказал: «Дай Тамб Итаму поесть»…

Как вдруг его господин спустил ноги на пол и повернулся к нему. Лицо его было так искажено, что у того слова застряли в горле.

– Говори! – крикнул Джим. – Он умер?

– Да будет долгой твоя жизнь! – воскликнул Тамб Итам. – Это было жестокое предательство. Он выбежал, услышав выстрелы, и упал…

Его господин подошел к окну и кулаком ударил в ставню. Комната залилась светом; и тогда твердым голосом, но говоря очень быстро, он стал отдавать распоряжения, приказывал немедленно послать в погоню флотилию лодок, приказывал пойти к такому-то и такому-то человеку, разослать вестников; не переставая говорить, он сел на кровать и наклонился, чтобы зашнуровать ботинки; потом вдруг поднял голову.

– Что же ты стоишь? – спросил он; лицо у него было багровое. – Не теряй времени!

Тамб Итам не шевельнулся.

– Прости мне, Тюан, но… но… – запинаясь, начал он.

– Что? – крикнул его господин; вид у него был грозный; он наклонился вперед, обеими руками цепляясь за край кровати.

– Небезопасно твоему слуге выходить к народу, – сказал Тамб Итам, секунду поколебавшись.

Тогда Джим понял. Он покинул один мир из-за какого-то инстинктивного прыжка, и теперь мир другой – создание его рук – рушился над его головой. Небезопасно его слуге выходить к его народу! Думаю, в этот самый момент он решил встретить катастрофу так, как, по его мнению, только и можно было ее встретить; но мне известно лишь, что, не говоря ни слова, он вышел из своей комнаты и сел перед длинным столом, во главе которого привык улаживать дела народа, ежедневно провозглашая истину, обитавшую, несомненно, в его сердце. Никто вторично не сможет отнять у него покой. Он сидел, словно каменное изваяние. Тамб Итам почтительно заговорил о приготовлениях к обороне. Девушка, которую он любил, вошла и обратилась к нему, но он сделал знак рукой, и ее устрашил этот немой призыв к молчанию. Она вышла на веранду и села на пороге, словно своим телом охраняя его от опасностей извне.

Какие мысли проносились в его голове, какие воспоминания? Кто может сказать? Все погибло, и он – тот, кто однажды уклонился от своего долга – вновь потерял доверие людей. Думаю, тогда-то он и попробовал писать – кому-нибудь – и отказался от этой попытки. Одиночество смыкалось над ним. Люди доверили ему свои жизни – только ради этого; и однако никогда их нельзя было, как он сказал, заставить его понять. Те, что были снаружи, не слышали ни единого звука. Позже, под вечер, он подошел к двери и позвал Тамб Итама.

– Ну что? – спросил он.

– Много льется слез. И велик гнев, – сказал Тамб Итам.

Джим поднял на него глаза.

– Ты знаешь, – прошептал он.

– Да, Тюан, – ответил Тамб Итам. – Твой слуга знает, и ворота заперты. Мы должны будем сражаться.

– Сражаться! За что? – спросил он.

– За наши жизни.

– У меня нет жизни, – сказал он.

Тамб Итам слышал, как вскрикнула девушка у двери.

– Кто знает? – отозвался Тамб Итам. – Храбрость и хитрость помогут нам, быть может, бежать. Велик страх в сердцах людей.

Он вышел, размышляя о лодках и открытом море, и оставил Джима наедине с девушкой.

У меня не хватает мужества описать здесь то, что она мне открыла об этом часе, какой провела с ним в борьбе за свое счастье. Была ли у него какая-нибудь надежда, – на что он надеялся, чего ждал – сказать невозможно. Он был неумолим, и в нарастающем одиночестве дух его, казалось, поднимался над развалинами его жизни. Она кричала ему: «Сражайся!» За что он будет сражаться? Он собирался по-иному доказать свою силу и подчинить роковую судьбу. Он вышел во двор, а за ним вышла она, с распущенными волосами, искаженным лицом, задыхающаяся, и прислонилась к двери.

– Откройте ворота, – приказал он.

Затем, повернувшись к тем, что находились во дворе, он отпустил их по домам.

– Надолго ли, Тюан? – робко спросил один из них.

– На всю жизнь, – сказал он мрачно.

Тишина спустилась на город после взрыва воплей и стенаний, пролетевших над рекой, словно порыв ветра из обители скорби. Но шепотом передавались слухи, вселяя в сердца ужас и сомнения. Грабители возвращаются на большом корабле, с ними много людей, и никому во всей стране не удастся спастись. Чувство ненадежности, какое бывает во время землетрясения, овладело умами людей, и они шепотом делились своими подозрениями, поглядывая друг на друга, словно им предстало зловещее предзнаменование.

Солнце клонилось к лесам, когда тело Даина Уориса было принесено в кампонг Дорамина. Четыре человека внесли его, завернутое в белое полотно, которое старая мать выслала к воротам, навстречу своему возвращающемуся сыну. Они опустили его к ногам Дорамина, и старик долго сидел неподвижно, положив руки на колени и глядя вниз. Кроны пальм тихонько раскачивались, и листья фруктовых деревьев шелестели над его головой. Когда старый накхода поднял наконец глаза, весь его народ во всеоружии стоял во дворе. Он медленно обвел взглядом толпу, словно разыскивая кого-то. Снова подбородок его опустился на грудь. Шепот людей сливался с шелестом листьев.

Малаец, который привез Тамб Итама и девушку в Самаранг, также находился здесь. Он – Дорамин – был «не так разгневан, как многие другие», сказал он мне, но поражен великим ужасом и изумлением «перед судьбой человеческой, которая висит над головами людей, словно облако, заряженное громом».

Он рассказал мне, что, по знаку Дорамина, сняли покрывало с тела Даина Уориса, и все увидели того, кого они так часто называли другом белого господина; он не изменился, веки его были слегка приподняты, словно он пробуждался ото сна. Дорамин наклонился вперед, как человек, разыскивающий что-то, упавшее на землю. Глаза его осматривали тело с ног до головы, быть может, отыскивая рану. Рана была маленькая, на лбу. Ни слова не было сказано. Затем один из присутствовавших наклонился и снял серебряное кольцо с окоченевшего пальца. В молчании подал он его Дорамину. Унылый и испуганный шепот пробежал по толпе, увидевшей этот знакомый амулет. Старый накхода впился в него расширенными глазами, и вдруг из груди его вырвался отчаянный вопль – рев боли и бешенства, такой же могучий, как рев раненого быка; и величие его гнева и скорби, понятных без слов, вселило великий страх в сердца людей. После этого спустилась великая тишина, и четыре человека отнесли тело в сторону. Они положили его под деревом, и тотчас же все женщины начали протяжно стонать: они выражали свою скорбь пронзительными криками. Солнце садилось, и в промежутках между стенаниями слышались лишь высокие певучие голоса двух стариков, читавших нараспев молитвы из Корана.

Приблизительно в это время Джим стоял, прислонившись к пушечному лафету, и, повернувшись спиной к дому, глядел на реку, а девушка в дверях, задыхающаяся, словно от бега, смотрела на него через двор. Тамб Итам стоял неподалеку от своего господина и терпеливо ждал того, что должно было произойти. Вдруг Джим, казалось, погруженный в тихие размышления, повернулся к нему и сказал:

– Пора это кончить.

– Тюан? – произнес Тамб Итам, выступая вперед.

Он не знал, что имел в виду его господин, но, как только Джим пошевельнулся, девушка вздрогнула и спустилась вниз, во двор. Кажется, больше никого из обитателей дома не было видно. Она слегка споткнулась и с полдороги окликнула Джима, который снова как будто погрузился в мирное созерцание реки. Он повернулся, прислонившись спиной к пушке.

– Будешь ты сражаться? – крикнула она.

– Из-за чего сражаться? – медленно произнес он. – Ничто не потеряно.

С этими словами он шагнул ей навстречу.

– Хочешь ты бежать? – крикнула она снова.

– Бежать нельзя… – сказал он, останавливаясь, и она тоже остановилась, не отрывая от него взора.