Мы были высоки, русоволосы… - Майоров Николай Петрович - Страница 14

14

1939

«Дыша табачным перегаром…»

Дыша табачным перегаром, смежив усталые глаза, я жду последнего удара твоих ресниц, моя гроза. Он близок, тот удар. Он близок. Я жду, от счастья онемев, когда ты бросишь этот вызов, вполоборота посмотрев. И будет он неотразим, великолепен, неминуем, — пощечиной иль поцелуем он мне уж слышится вблизи. Как ты упрям и привередлив, я жду… Молчанье. Вздохи лишь. Ударь, ударь: опасно медлить, когда над пропастью висишь… Окно и осень. Стены в пакле. Ширяет ветер — лют и храбр… Тобою дни мои пропахли, как стеарином — канделябр.

1938

«Мне снился юг и кипарисы…»

Мне снился юг и кипарисы, косматый берег… а внизу Каскады водопадов висли в одну громадную слезу. Еще какой-то странный запах, Старик с заснежьем на виске, волн убегающие лапы на буром вымокшем песке. И древний опаленный камень с резьбой искусного резца, в грудь недр вцепившийся руками последней хваткой мертвеца.

1938

«По какой тропинке — не припомню…»

По какой тропинке — не припомню, только шел я, как идут ко дну. Словно к плахе, было нелегко мне подходить к забытому окну. Вот и дом. Цветов встает засада. Белая сыпучая сирень протянула руки с палисада — уцепились ветви за плетень. И не дрогнет за дорогой тополь, не стряхнет холодный пот росы… И легли в траве высокой тропы, Как плетенья девичьей косы.

1938

Стремление

Мы расходились и опять встречались, писали письма, слали адреса. Над нами звезды робкие качались и месяц рыжий с неба нависал. Гремели поезда на перегонах, ключи разлук глубоко затая, И, не сойдясь, мы в крашеных вагонах вновь разъезжались в разные края. И все ж метаясь, злобствуя, кочуя по гулким незнакомым городам, в конце концов, стремлюсь я и хочу я причалить к тем же сбитым берегам. Пусть в этом городе мне все знакомо, но разве не приятно мне опять за каждым поворотом, каждым домом знакомый мир, как в детстве, узнавать…

1938

Стол

Пусть не широк он. В пятнах. Пусть. Но он стоит с таким упорством, что забываешь сон и грусть в уюте мизерном и черством. С ним по соседству — абажур, который хлопает глазами, когда усталый, я гляжу на стол, заваленный стихами…

1938

«Никто не спросит, не скостит…»

Никто не спросит, не скостит, Не упрекнет обидным словом, Что стол мой пятнами изрыт, Как щеки мальчика рябого. Я спал на нем. Кому-то верил. И писем ждал. Знать, потому, Захлопнув поплотнее двери, Я стал завидовать ему. Живу с опаской. Снов не знаю. Считаю даты. Жду весны. А в окна, будто явь сквозная, Летят, не задевая, сны. Проходят дни, и все короче, Все явственней и глуше мне Поет мой стол, и чертят ночи Рисунок странный на стекле. И в тонких линиях ваянья, Что ночь выводит по стеклу, Так много слез и обаянья, Пристрастья вечного к теплу, — Что я теряюсь и немею. Я нем почти. Почти в снегу. Сказать хочу — и не умею, Хочу запеть — и не могу.

1938

На плоту

Тихо. Скучно. Как в скиту. Машет сумрак черным пледом. И за мною на плоту кто-то тенью ходит следом. Связь мочальная на бревнах в слизь размокнет, и тогда станет слышно, как неровно бьет в прибрежный мол вода. Я плыву… Тяжелым илом обрастает утлый плот. Слышно, будто по стропилам кто-то ходит взад-вперед. Оглянусь — и лишь увижу: где маячат фонари горизонт на пальцы нижет кольца красные зари.

1938

Пушкин

Ты не видел небо Абиссинии, — чахлая российская гроза захлестнула болью синие, крепко загрустившие глаза. и на чем глазам остановиться в этом мире, злобном и пустом, Если вся жандармская столица указует на тебя перстом. Если псы всех тайных отделений, ополчившись в скученном строю, в зверском аракчеевском равненьи топчут жизнь прекрасную твою? … Ты сидишь, кусая злобно перья, а ослабший северный закат проползает комнатой до двери. День ушел, чтоб не прийти назад! День ушел — и жизнь опять короче: вновь дороги, степи, деревца, и ямщик допеть тебе не хочет этой песни, грустной до конца. Не на смех ли от царя досталось юнкерские почести носить? Хоть спросить бы, комкая усталость, много ли тебе еще осталось сочинять, встречаться, колесить?..