Мы были высоки, русоволосы… - Майоров Николай Петрович - Страница 5

5

1940

В госпитале

Он попросил иссохшим ртом воды. Уж третий день не поднимались веки. Но жизнь еще оставила следы В наполовину мертвом человеке. Под гимнастеркой тяжело и грубо Стучало сердце, и хотелось пить. И пульс немного вздрагивал, а губы Еще пытались что-то говорить. Врачи ему при жизни отказали. Он понял все: лекарства ни к чему. В последний раз он попросил глазами — И пить тогда не подали ему. Хотелось выйти в улицу, на воздух. Локтями дверь нечаянно задеть. А ночь была такая, что при звездах Ему не жалко было умереть.

1939

Тут Горький жил

(На просмотре фильма «Детство Горького»)

Тот дом, что смотрит исподлобья В сплетенье желтых косяков, Где люди верят лишь в снадобья, В костлявых ведьм да колдунов, Где уставая от наитий Когда дом в дрему погружен, День начинают с чаепитий, Кончают дракой и ножом; Где дети старятся до срока, Где только ноют да скорбят, Где старики сидят у окон И долго смотрят на закат, Где все вне времени и места, Где лишь кулак имеет вес, Где перезревшие невесты Давно уж вышли из невест. Где все на правду не похоже И что ни делают — все злость! Где с первобытным рвеньем гложут Нужды заплеванную кость, Где ближний ближнего обмерит, Где счастлив то лишь, кто в гробу, И где уже никто не верит Ни в ложь, ни в правду, ни в судьбу, Где возведен в закон обычай Ничтожной горсточкой задир, Где каждый прав и пальцем тычет, Что он плюет на здешний мир, Где нищету сдавили стены, Где люди треплют языком, Что им и море по колено, Когда карман набит битком, И где лабазник пьет, не тужит, Вещает миру он всему, Что он дотоле с богом дружит, Пока тот милостив к нему, Где, как в игрушку, в жизнь играют, Обставив скаредный уют, Где детям петь не позволяют И небо видеть не дают, Где людям не во что одеться, Где за душой — одни портки, Где старики впадают в детство, А дети метят в старики, — Пусть я хотел, хотел до боли Пересказать все чередом, Я не сказал и сотой доли Того, чем славен этот дом. Его я видел на экране, Он в сквозняке, он весь продрог. Тот дом один стоит на грани, На перекрестке двух эпох.

1938

Мой отъезд

Мы рано вышли на вокзал. Хотелось плакать. Я уезжал всего с единым свертком В вагоне, от которого несло кочевьем, Чужою жизнью, спальней и еще Таким, чего не мог бы я понять, Когда б не заспанные лица пассажиров, Которые глядели из окна. Шел снег. Он был так ласков и пушист. Так мягко падал девушке на веки, Что даже слезы были ни к чему. Я посмотрел в глаза ее. Ну что же, Еще остались письма, от которых Мог покраснеть бы даже почтальон, Привыкший, заслепя глаза, на память Импровизировать несложный лепет писем, В которых мы (нам это показалось) О счастье некрасиво говорили. Вот и звонок. Веселый проводник Вздохнет — ему ведь так хотелось Хотя бы раз сойти за пассажира. Ну, вот и все. Ее глаза просили Остаться и уйти с вокзала в вечер, В те дальние, немые переулки, Где люди не могли заметить слез, Дрожанья рук и сбивчивых ответов, Которыми я выразил любовь. И что сказать? Я вспомнил жизнь, в которой Так мало было настоящих дней. Пойми меня, — с тобой я понял счастье, Не то, что в книгах вычитали мы, И о котором в детстве нам твердили. Я понял жизнь. Она всегда жестока, Как пытка непомерная, страшна, Но это — жизнь. Войду в вагон и людям О счастье быть влюбленным расскажу.

1939

«Моя земля — одна моя планета…»

Моя земля — одна моя планета, Она живет среди ночей и звезд. Мне говорят, что путь бойца-поэта В ее ночах не очень будет прост. Но я иду.

1938

Обрыв

Страсти крут обрыв,

Отойдите, — будьте добры.

В. Маяковский Чрез заросли полыни и крапивы Мы шли вдвоем. Дыханье пало с губ. Шуршал песок, и где-то под обрывом Кончалась ночь, которая в мозгу Еще живет, еще пестрит и рушит Те доводы и ссылки на ничто, Которых нет понятнее и суше. Я рядом шел. Она в моем пальто Казалась лучше. Ей оно пришлось, Как сну — фантазия и как слепому — посох. А ветер в ночь, разбросанно и косо, Сносил зеленый дым ее волос. Мы шли вдвоем. Шуршал и падал гравий. А где-то там, за мельницей, внизу Пал водопад, и в пенистой оправе Обрушил в ночь блестящую слезу. А мы все шли. И нам казалось мало. Обрыв был близок. Вот он. И в пролет Глядит скула старинного обвала, И что-то тянет вниз. Аукает. Зовет. И грусть была, какой я сроду не пил. Немело горло в спазмах немоты. А сердце горько таяло, как пепел Нахлынувшей внезапно темноты. … Бывает так: стоишь, себя не помня, Забыв годам и письмам женским счет, Когда все краше, ярче и огромней Мир прожитого в памяти встает.