Филимон и Антихрист - Дроздов Иван Владимирович - Страница 45

— Вы напрасно меня просите, я бы всё равно сделала как надо. Хотите, позвоню ему домой?

— Нет, нет, не тревожьте Кима Захаровича, мы вчера условились встретиться в десять. Вы лучше наберите издательский отдел.

Зяблик, расположившись в кресле, разглядывал белую двустворчатую дверь кабинета заместителя министра. Много лет он является в приёмную Бурлака, садится в излюбленное кресло и вот так разглядывает золотой орнамент на белых полях дверей. Двери кабинета скорее походят на врата царских палат. Массивные ручки и те покрыты золотом. А поднимешь голову — на потолке со всех сторон к центру летят ангелочки.

Старинный графский дворец отдан под министерство — он под охраной государства, в нём всё в былом великолепии содержится. Кабинет Бурлака по счастливой случайности в бывшей гостиной графа поместился.

«Он обычно к одиннадцати приходит, — думал Зяблик о Бурлаке, — а я его к десяти вынудил». И со смутным злорадством: «Ничего, ничего. Твоя Симочка и сама сварит кофе, и позавтракает одна. Уж как-нибудь, уж извините».

В начале одиннадцатого резво вошёл Бурлак; кивнул секретарше, а поднявшегося с кресла Зяблика под локоть взял, в кабинет увлёк. Искоса оглядывал Зяблик прямую, статную фигуру Бурлака, дивился: откуда прыть берётся? Словно конь неезженный.

Сели друг против друга, улыбаются. И каждый о своём думает. Зяблик в весёлом и беспечном взгляде начальника пытает: отдаст его на съедение медведя или у него в запасе вариант интересный есть?

Зяблик личину благодушной весёлости на себя набросил. С Бурлаком весёлость нужна и лёгкость в каждом слове, игривость, — у него сердце. Чуть волнение заслышит — встрепенётся его сердце, заноет, засосёт под ложечкой, и на лицо пепельная хмарь налетит, посереет в один миг Бурлак. Симочке тогда не показывайся: распахнёт синие глаза, смотрит этак тревожно, а в голове думы страшные ходят: «Старый-то какой мой Кимчик, батюшки мои!» Нет уж, что угодно, дорогой мой Зяблик, но только ты волнений здесь не разводи.

Официантка принесла из буфета утренний кофе — две серебряные чашечки, расписанные синей глазурью. Не торопясь пил кофе Ким Захарович Бурлак; дважды кинул взгляд на старинные часы с амурами, стоявшие на книжном шкафу, — в двенадцать его позовут к министру, а до тех пор… Ах, мне этот Зяблик! Мастер узлы завязывать, такой узелок затянул!

«Затянул, затянул», — думал Бурлак, скользя пытливым взглядом по сгорбленной, внутренне напряжённой фигуре Зяблика. Многим Бурлак должен дать ответ за судьбу Зяблика, есть из их общих друзей и такие, которые и его, Бурлака, судьбу в цепких руках держат.

Вспомнил Бурлак суматоху. Едва Филимонов приказ подписал, затрещали телефоны. «Зяблика уволили! Немыслимо, невозможно!». Успокаивал абонентов: «Ничего, не волнуйтесь — дайте время». А медведь-то и его, Бурлака, тряхнул, чуть из кресла не вылетел. Затаился, проглотил пилюлю — и ему помогло время. Филимонову не досаждал, слух муссировал: на пенсию ухожу, — время бурю погасило. Потом в институте вместе с министром объявился, реформы филимоновские похвалил — «медведь» и вовсе обмяк, точно по губам мёдом помазали. Бурлак после того в филимоновские дела не лез, но «Титан» из рук не выпускал. Так и числился куратором института.

Родственные натуры у Бурлака и Зяблика, и приёмы у них схожие. Зяблик половчее и увёртливей, должность позволяет.

— Ты степень доктора себе оттяпал?

— Не успел. Месяца не хватило.

— Жаль. Нд-а, очень жаль.

— Сплоховали вы, Ким Захарович! — шагнул из обороны в наступление Зяблик. — Институт со всеми потрохами коту под хвост сунули. Могли бы и лабораторию ему, чёрту, выделить. В дом отдельный отселить.

— Гром в ясный день ударил. Алексей Николаевич приказал. Мы только рот раскрыли.

— То-то и оно — рот раскрыли!

Зяблик не церемонился. Бурлак для него фигура невелика. Пусть ловит мышей, не ленится.

Знает Бурлак силу Зяблика, коварство несметной рати его защитников. В их липкой и тёмной сфере, как в Гренландии, вся погода зарождается. Зачни Зяблика гладить против шерсти — вся рать зарычит. И поползут ядовитые слушки: Бурлак — не работник, он стар, болен, одной только молодой женой занят.

А ещё могут и говорить: Бурлак с учёными не ладит, от него светлые умы разбегаются. И зашатался столб — оформляй пенсию и поезжай на свою Украину.

Бурлак при этих мыслях вздохнул тяжко, посунулся в кресле. И жалостливо посмотрел в лимонные глазки собеседника — там, в глубине, остро поблескивают зрачки Зябликовы.

Сорвалось у того с языка тайное, сокровенное:

— Побеседуйте с чёртом, урезоньте.

— Да, конечно, буду говорить.

Не сознался в своём бессилии, пусть чувствует Зяблик руку власти.

— Должность вашу сократил, слышали? Я вас в резерве числю, при министерстве. Деньги те же удалось сохранить.

— Спасибо, — вяло буркнул Зяблик. — В институт мне надо, к нему под крылышко. Имя его как солнце, в лучах его славы многих обогреть можно.

— Строптив он и несговорчив. На бешеной козе не подъедешь.

— Клин клином надо вышибать.

Намёк Зяблика на клин остался незамеченным. Разговор происходил вяло, без вдохновения. Бурлак, зная строптивость Филимонова, не видел никаких путей возвращения Зяблика в институт; ему бы прямо и сказать об этом, да, как истинный дипломат, не хотел брать в трудном деле инициативу. Исподволь подводил к гибельной черте жертву: пусть сам признает поражение.

Но Зяблик и не думал сдаваться. Говорил пустячные слова, а сам лихорадочно искал нить, ведущую к новому директору. Его теперь уже не столько интересовал институт — на него можно было бы и махнуть рукой, но Филимонов! Сила восходящая, вся впереди, — паровоз, за которым кати в любые веси. Да его если приручить, да в нужное русло направить — таких дел можно наворочать! Почище, чем с Бурановым. Бурлаку не понять. Такие вещи подвластны ему, Зяблику.

Заместитель министра взял со стола две пластинки из белого металла.

— Одна — не гнётся, хрупкая, чуть нажми — и сломалась. Другая — попробуйте, сломайте.

Зяблик согнул пластинку почти вдвое.

— И заметьте: ни одна сталь — булатная, дамасская, серебрянка, даже победитовая — не может сравняться с этой по твёрдости. Между тем, обе пластинки, и та, пористая, хрупкая, выплавлены из одной фракции, в одной печи, за одно и то же время. Но только гибкая и твёрдая плавилась с импульсатором Филимонова. Прибавьте к тому же стойкость гибкой пластинки к агрессивным средам, к высоким и низким температурам. Импульсатор Филимонова распахнул пределы космоса, открывает невиданные возможности в химической промышленности. Иностранные фирмы предлагают баснословные деньги за патент на импульсатор. Так-то, мой друг, а вы говорите: клином.

— Над чем трудится Филимон сейчас, сию минуту?

— Создаёт импульсатор для цветных металлов — лёгких сплавов; представляете, какая тут перспектива? А Ольге, своей помощнице, отдал сектор Побочного действия, — смертоносный луч удлиняют. Им сейчас нужны какие-то новые математические проработки.

Бурлак достал из стола папку, извлёк из неё стенограмму доклада Филимонова на симпозиуме в Кембридже; летал он туда прошлым месяцем.

— Послушайте, я вам прочту одно место. Ага, вот оно: «Математик из Рима Вадилони нашёл стабильные пути управления капризными величинами. К сожалению, его работы, как мне говорили итальянские коллеги, пока не напечатаны, и неизвестно, когда станут достоянием математиков».

Зяблик привстал в кресле, его пронзила счастливая идея:

— Отлично! Я могу заявиться в гости к Вадилони. И достать Филимонову…

И в голове Зяблика в одно мгновение составился план.

Пап выполнял задание особой важности. «Нужны координаты математика из Рима Вадилони!» — эти слова на протяжении трёх дней многократно повторялись Папом в телефонную трубку; на четвёртый день по цепи верных людей они докатились до итальянских туристов, находившихся в Москве, до людей, работавших в итальянских миссиях, деловых и культурных, бывших в то время в Москве, — наконец, абонент на проводе сообщил: «Есть адрес человека в Риме, он знает Вадилони».