Филимон и Антихрист - Дроздов Иван Владимирович - Страница 48

Страхи, тревоги порождали ненависть. Филимонов стоял на пути, как горный кряж. Ни обойти, ни объехать. Небо заслонил своей громадной фигурой.

Работу Галкин не знал, не любил — на службу в средине дня заявлялся, да и то часа на два, на три. Метеором врывался в кабинет, бросал секретарше:

— Меня нет! Не соединяйте!

Секретарша шупленькая, робкая, муха пролетит — зажмурится. Девочкой-подростком в дверях стоит, канючит:

— Просят вас, хоть на минутку.

— Ладно! Соедините.

— Привет! Обнимаю! Где ты пропадал? Встретиться? Сейчас не могу, министр вызывает, машина у подъезда ждёт. Бывай. Звони. До встречи.

Все друзья старые — побоку. Рылом не вышли! Вася высоко летает. Тут, под облаками, живут боги. Он с тех пор, как лауреатом стал да все почести получил, всю свою жизнь прежнюю в угол задвинул. Ко всему большому, яркому потянулся. Льстит ему, что из райкома секретарь звонит, из горкома — заведующий отделом, из министерства — начальник главка. Уровень, круг общения. И всё то, что ещё вчера он в людях поношению предавал, выперло в нём в самом и полезло буйно.

Неудержимо влекло к большим влиятельным людям. За широкими спинами искал защиту и спасение. Боясь гнева филимоновского, первым замом к себе взял не работника, а зятя одной важной персоны. «Меня тронешь, — думал со злорадством, — тестя заденешь». И в коридорах всех пяти этажей по временам — редко очень! — конструкторы и проектировщики, ребята всё больше молодые, стали видеть важно и мягко ступающего толстячка с вечно улыбающимся женоподобным лицом.

— Первый зам.

— Клавдий Иванович Шапченко.

— Зять!..

И называли всем известную фамилию.

В комнаты Шапченко не заходил, в дела не вникал. Там были главные конструкторы, заведующие отделами, ведущие групп. В помощи не нуждались. И ещё приметили: Шапченко появлялся вместе с Галкиным и навеселе. Вместе с Галкиным исчезал.

Зато другой заместитель начальника Бабушкин мог и насмешить, и озадачить. Он открыто и беззастенчиво нахваливал своего шефа. Зайдёт в комнату, закурить попросит. Головой покачает, скажет:

— Бесчувственный вы, ребята, народ. Даже не знаете, с кем вас судьба столкнула.

Конструкторы оторвутся от чертежей, рейсфедеры в коробки положат. На лицах — недоумение.

Бабушкин продолжает:

— Счастье работать с таким шефом! Талантлив, как Бог!

Смельчак какой-нибудь подаст голос:

— А в чём проявляется талант шефа?

— Святая простота! — всплеснёт руками Бабушкин. — Вам всё растолкуй и в рот положи!

С тем и выйдет из комнаты.

Бабушкин — не чета Шапченко! — делами занимался. Бумаги подписывал, договора, планы утверждал; волынку не тянул, службу правил весело. Красное словцо любил, афоризмы. Бухгалтерскую ведомость подписывая, скажет: «Учёт — социализм». Почётная грамота, благодарность кому — тоже присовокупит: «Материальный стимул моральным подкреплять надо». Русского интеллигента из прошлого столетия чем-то напоминал. Ногти в большом порядке содержал, голоса не повышал, а если недоволен чем — скажет: «Вы, сударь, здесь промашку дали: не спросясь броду, сунулись в воду».

Шапченко и Бабушкин руки друг другу не подают; кивают издалека и шаг прибавляют. Галкина одного они редко оставляют, но у шефа чаще всего Шапченко сидит. Не у стола, не рядом, а в дальнем углу кабинета, в кресле или на диване. Историй он много знает: рассказывает громко и смеётся.

Галкин не слушает, слушать он не умеет: во-первых, сам любит говорить, во-вторых — нервничает. Он и раньше вспыхивал как порох, а теперь просто невозможным стал. Слова поперёк не скажи — барсом кидается. Середины нет, одни крайности.

— К вам человек! — объявляет испуганно секретарша.

И человек с порога начинает:

— Я от Петрова, у вас он работал.

— Прогнал я вашего Петрова. Он у меня вон где… по струнке ходил, а у вас — начальник! Ну-ну, с чем пришли?

— То-то и говорю: житья не стало! Возьмите к себе. Я конструктор и расчётчик. Я проекты…

— Шапченко! Прикажите зачислить!

И к посетителю:

— Ладно, идите! Потом поговорим.

— Зарплату бы назвали, у меня семья.

— Потом о зарплате. Позже мне позвоните.

— Василь Василич! Трудно вам дозвониться — редко вы бываете.

— Как редко? — привстал в кресле Галкин. — Судья мне сыскался! Я тут торчу, штаны протираю, а он — редко! Да где же я по вашему…

— Василь Василич! Не вы, секретарша ваша не соединяет. Нету, говорит, или занят, а всё больше — к министру поехал.

— Нет, Шапченко, ты посмотри на этого гуся, какую чушь порет. Он, пожалуй, и в другом месте слух разнесёт. Ведь что подумают люди: бюрократ Галкин, бездельник. Хорош работничек! Раскусил тебя Петров, гонит в три шеи, а мне ты разве нужен? Склочник такой!

— Я не склочник! — возвысил голос посетитель. — Выбирайте выражения!

— Хо, ты посмотри на него, Шапченко! Он ещё и угрожать станет. Сам тут наплёл напраслину, а я же и виноват. Да вы, мил человек, думали б своей головой, прежде чем ко мне в кабинет являться. Я вам не мальчик, не управдом и не ларьком пивным заведую. Лауреат и доктор наук, известный в учёном мире человек! Я вам нужен — вы и выбирайте выражения!

Галкин выскочил из-за стола и устремился в один угол кабинета, в другой. Прядка волос упала на лоб, взъерошилась, кулаки сжаты и откинуты назад; кричал на посетителя, не давая тому раскрыть рта. Галкин соскочил с тормозов, и не было в природе силы, способной унять его. Шапченко хихикал в углу дивана, посетитель, — к чести его сказать, — не дрогнул, не отступил к двери. Под натиском брани собрался, сжался пружиной — с нескрываемым изумлением, но спокойно наблюдал истерическую сцену. Он уже не был её участником — наблюдал за буйством самодура со стороны. А когда Галкин, тяжело дыша, вернулся в кресло, посетитель густо проговорил:

— Нет, вы не учёный! И не лауреат. Вы — самодур!

Круто развернулся и вышел. Галкина точно палкой ударили.

— Как — самодур? — проговорил растерянно, устремив ошалелый взгляд на дверь, за которой скрылся странный человек.

— Шапченко, ты слышал? Он и в другом месте скажет. Почнёт меня славить.

И выбросил над столом руку:

— Верни его! Приведи сюда, скорее!

Шапченко вышел и через минуту вернулся с инженером. Галкин, встав из-за стола, откинув двумя пальцами чуб наверх, протянул руку инженеру:

— Прости, браток! Виноват, позволил себе лишнего. Какую тебе работу надо?

— Я с вами детей не крестил и прошу мне не «тыкать».

Галкин качнулся, точно от удара. Устоял. Прикинул: надо помириться.

— Принимаю. И это принимаю. Что вы делали у Петрова? Какую зарплату получали? Хорошо. Даю на полсотни больше. Пишите заявление.

И снова протянул инженеру руку. Пожал крепко. Провожая до двери, думал: «С таким лучше по-хорошему, язык не станет распускать. Не то понесёт по свету: Галкин такой, Галкин сякой. Петрову распишет, а там дальше, в министерстве, — Филимонову». Холодок покалывал спину при таких мыслях. Клял себя за несдержанность — сколько уж раз так было! — но решение взять инженера под своё крылышко считал мудрым.

Услышав шапчинский смешок из угла, вспылил:

— Сатанинский у тебя смех, Шапченко. Неприятный! Позови лучше Бабушкина.

Знал: Бабушкина Шапченко кликнет, а сам не войдёт. И хорошо. Бабушкин умел бальзам успокоительный на душу пролить. В такие минуты теоретик был незаменим.

Трещат телефоны на столе секретарши, снуют в приёмной люди: к Галкину не пускают, занят начальник, не может никого принимать.

Сидит в кресле и ничего перед собой не видит. «Раскочегарил нервы, с утра понесло».

Бабушкин садится за стол, так, чтобы свет из окна в спину бил. Собеседника хорошо видит, своего лица не кажет. Улыбочка и у него с тонких губ не слетает. Не так смеётся, как Шапченко: тот — широко и смачно, и словно жуёт чувственным ртом, этот — деликатно и загадочно, как и подобает умному интеллигентному человеку. Тонкие губы — точно струны под рукой искусного мастера, дрожание их не всякий заметит.