Филимон и Антихрист - Дроздов Иван Владимирович - Страница 65

Глубоко западали в сердце Филимонова косвенные упрёки Дарьи Петровны; и он удивлялся собственной покорности и терпению, больше того, мужественная правда её слов изливалась на него очистительным душем: он, как человек честный и бескомпромиссный в своих поступках, невольно настраивался на волну родственной души, проникался к собеседнице уважением и прощал ей личные наскоки. «Она не знает причин моей пассивности, — думал Николай, слушая хозяйку. — Вот если бы знала! Если бы знала!»

— Где же теперь Федь? Извините, я — директор, обращаюсь к вам, постороннему человеку…

Николай хотел спросить и про Ольгу, но промолчал.

— Напрасно считаете меня посторонним человеком. Я, может быть, заинтересована не меньше вашего в делах института. Вы удивляетесь? А вот я вам сейчас покажу кое-какие документы.

Она прошла в кабинет академика и скоро возвратилась оттуда и подала Филимонову две бумаги.

Филимонов читал: «Зяблик оформляет дачу академика Буранова на своё имя. Бурлак подписывает все документы. Дача состоит на балансе хозяйственного управления министерства и будет продана Зяблику по балансовой стоимости — за четыре тысячи двести рублей. Вся мебель и внутриусадебные постройки входят в балансовую стоимость».

Ни подписи, ни печати. Филимонов вопросительно взглянул на хозяйку. Та пояснила:

— Документ неофициальный. Пишет аноним, — мне, впрочем, всё равно.

Второй лист. Этот написан от руки, почерком мелким, видимо, женским: «Не знаю, какие указания о своей библиотеке оставил вам покойный академик, но Зяблик распускает слух, будто она завещана в его пользу. В это мало кто верит, но никто не сомневается, что, в конце концов, библиотека станет собственностью этого вампира. Принимайте меры».

И тоже — ни подписи, ни даты, ни адреса.

— А вот вам ещё одно письмецо. Тут не оставили и вас в покое.

И жестом, которым в прежние времена наносили удар шпагой, Дарья Петровна подала через стол ещё один лист.

Туг уже стояла дата. И адрес: Крым, санаторий «Радуга». И подпись: «Ваша Наточка».

— Наточка? Внучка Александра Ивановича?

— Правнучка. Но дело не в этом. Читайте.

И Филимонов читал:

«Дорогая Дарья Петровна! Вы такая умная и добрая и всегда помогали мне, если я делала что-нибудь не так. Тут стоит хорошая погода, я купаюсь, целыми днями валяюсь на пляже, но на душе скверно, и я прошу у вас совета. По глупой своей беспечности я однажды по приказу Артура Михайловича Зяблика сбросила с себя все одежды — решительно все! — и на пляже, это было на Истринском водохранилище, улеглась, дура, возле Филимонова, которого противный Пап — вы его знаете — по приказу Зяблика чем-то опоил, и он лежал на песке чуть жив, почти без сознания. Теперь сюда в санаторий прикатил Пап и домогается, и пристаёт ко мне, преследует по пятам. Представьте: Пап — и домогается моей любви! И так бы оно ничего, у меня тут есть защитники, — скажи я им и они сделают из него котлету, — но Пап говорит: ты помогла сгубить великого учёного, я тебя упеку в тюрьму. Мне не страшна никакая тюрьма, но пугает мысль, что я повредила Филимонову, который, говорят, действительно большой учёный и теперь находится весь в руках этих ужасных людей — Зяблика и Папа. Дорогая Дарья Петровна! Я всегда считала Вас второй мамочкой — помогите мне выбраться из этой ужасной истории, мне стыдно и гадко чувствовать себя виновницей такой беды, а, кроме того, хочется залепить звонкую пощёчину этому гадкому Папу, чтобы он не приставал ко мне и не отравлял жизнь».

Филимонов читал медленно, и, по мере того как добирался до смысла письма, волнение овладевало им, и лист в руке начинал мелко, противно дрожать. Он опустил на стол руку и дочитывал, помешивая другой рукой только что налитый чай. Волнение его было не просто радостным, он с каждой новой строчкой письма испытывал прилив сил, как будто эти силы кто-то вдувал в него мощным насосом. С плеч его медленно, но верно сползала тяжесть, давившая его в эти последние месяцы, и за границей, хотя впечатления там и накатывали на него мощными волнами.

Теперь же состояние страха, безысходности, боль кровоточащей совести с новой силой объяли его, едва он ступил на родную землю. Он чувствовал себя как птица, у которой обрезали крылья и поломали ноги. И вдруг — это письмо: над головой грянул свет жизни, в жилах бьётся, клокочет порыв прежней энергии, боевого творческого духа. Он ещё не дочитал письма, но ему уже хочется закричать на весь свет: «Я жив, я свободен, я могу работать!» Рука предательски дрожит, и он сильнее прижимает её к столу. Он не хочет распускаться перед умной красивой женщиной — той, которая ещё вчера была для него чужой, но сегодня стала родной и близкой. Она дарует ему освобождение, из её рук он получает жизнь и счастье, казавшиеся навсегда утраченными.

— Я надеюсь, вы дадите мне это письмо… хотя бы на время, — заговорил он, стараясь быть спокойным, однако, не умея полностью скрыть клокотавшего в нём радостного возбуждения.

— Нет, оригинал буду держать в сейфе, но у меня есть фотографические копии.

Она снова прошла в кабинет и принесла оттуда пачку фотографий с копиями письма Наточки. Одну из них подала Филимонову.

— В ваше полное распоряжение, — сказала, блеснув торжествующим взглядом, И улыбнулась. И наклонила голову в знак того, что отныне считает себя его союзницей. — А библиотека?..

— На сегодня я израсходовал лимит времени, — Филимонов поклонился и припал губами к руке хозяйки. — Я надеюсь, вы позволите мне посетить вас в ближайшее время. Вы мне позволите?

— Всегда рада видеть вас у себя.

Дарья Петровна не скрывала торжества победительницы. Как истинный мудрый полководец, Дарья Петровна наносила удары с разных направлений — и трудно было понять, где она сосредоточивала главные силы.

На следующий день утром позвонила Вадиму Краеву и ещё до начала работы пригласила к себе. Вадим явился тотчас же, он уже много лет чинил всякие приборы в квартире академика и чувствовал себя здесь как дома. С Дарьей Петровной был по-настоящему дружен, верил ей как себе. И знал: в её далеко идущих планах ему отведена не последняя роль. Он по-прежнему числился в секторе Галкина, и, когда Федь с Ольгой перешли в другой институт, Дарья Петровна позвала к себе Вадима, сказала: «Оставайся в штате "Титана", а на работу ходи к Федю. Так надо. И не бойся: тебе ничего не будет». И Вадим не возражал.

В секторе Галкина, в механической мастерской, он имел рабочее место — столик, верстачок, но все дни проводил у Федя. Галкина откровенно презирал, и тот, ловя на себе косые волчьи взгляды, невольно сжимал кулаки, но сделать ничего не мог, знал: Вадим необходим Филимонову.

Дарья Петровна принимала Вадима как своего — на кухне. Подавала на стол кушанья, варила кофе. Заговорила без предисловий, начистоту:

— Я знаю: ты всё думаешь о Филимонове — не попал ли он в сети Зяблика, не предал ли всех вас, как Галкин — за тарелку чечевичной похлёбки. Так ведь думаешь? Признайся.

— Вы в душу, словно в зеркало, смотрите — всё там видите.

— Напрасно! Филимонов попал в затруднительную полосу, у него руки связаны, его опутали сетью интриг Зяблик и Галкин. Надо ослабить Галкина, нанести по нему удар.

— Подстеречь бы мерзавца да устроить тёмную!

— Нет, Вадим. Кулаками делу не поможешь. У меня есть против него другое оружие. Вот посмотри, пожалуйста.

Настал, наконец, момент для Дарьи Петровны извлечь из сейфа главное оружие. И хоть оружие это остриём своим было направлено в Галкина, но не его она хотела бы поразить. Зяблик — её враг, Зяблик копает ей яму, в него и целила стрелы.

Достала из сейфа папку, принесла Вадиму. Тот извлёк пачку фотографий, читал тексты и ничего не понимал. Дарья Петровна, тронув фотографии рукой и снисходительно улыбаясь, заговорила:

— Я лучше тебе расскажу суть дела: тут копии последних статей Галкина, он за них Государственную премию получил. Обрати внимание на почерк — Галкина рука?

— Нет, я почерк Галкина знаю. Он пишет, как школьник — косо, криво, и буквы у него не связаны, будто каждую рисует отдельно.