Поджигатели (Книга 1) - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 156

Леганье слушал с интересом: его бывшая сотрудница делала очевидные успехи в области политики.

Увидев в зеркале вошедшего без стука Монти, Мелани переменила разговор.

12

Они подошли к помещавшемуся в подвале театрику, у которого должны были встретить Даррака.

— Здесь, — сказал Цихауэр, — именно здесь и должен…

Договорить ему помешал пробегавший мимо газетчик. Зинн жадно схватил листок.

— Вот! — Зинн с негодованием ударил по первой странице, пересечённой огромным заголовком: «Пьер Кот — убийца! Пьер Кот — война!» — Эти сволочи забрасывают грязью единственного члена кабинета, который ещё говорит, как француз.

— Не понимаю.

— Он осмелился сказать, что если министры не хотят быть честными французами, то должны быть хотя бы честными купцами: нужно отдать Испании оружие, заказанное до войны.

Зинн смял газетку и швырнул на землю.

Из дверей подвала вышел худощавый человек и осторожно притронулся к плечу Цихауэра. В руках у него был скрипичный футляр. Зинн понял, что это и есть Даррак. Пока друзья перебрасывались первыми фразами, Зинн исподтишка рассматривал музыканта: у парня славное лицо, хорошие, действительно «чистые», как сказал Цихауэр, глаза, прекрасный лоб.

Обняв француза за плечи, художник подвёл его к Зинну.

— Пойдём куда-нибудь поболтать, — сказал Цихауэр.

— Нам нужно о многом серьёзно поговорить, — сказал Зинн, подчёркивая слово «серьёзно», и посмотрел на часы.

— Брось, Гюнтер, — сказал Цихауэр. — Нельзя всю жизнь быть серьёзным!

Зинн натянуто рассмеялся.

— Мой друг хочет выставить меня в ваших глазах сухарём, — сказал он Дарраку.

Большие глаза Луи ласково остановились на лице Зинна.

— Тот, кто слышал ваши песни…

— Твой поклонник слишком хорошего мнения о тебе! — весело воскликнул Цихауэр. И спросил Даррака: — Куда пойдём?

— В Клиши есть местечко, куда забегает простой люд. Сахара придёт туда, хотя это место и не для неё…

— Кто это? — спросил Зинн.

— Вы и вправду не знаете? — Даррак удивлённо смотрел на Зинна. — Не знаете Тересу Сахару?

— Ах, певица! — Зинн нахмурился. — Что ей нужно?

Даррак укоризненно сказал:

— Она же испанка.

Он повёл их к Эйфелевой башне.

Они спустились в метро и поехали.

Простая стойка с разбитой мраморной доской, старый оркестрион, толстяк-кабатчик. У стойки и за столиками — люди в кепи.

Даррак подошёл к столику в углу.

— Два перно, — сказал он гарсону, зябко потирая ладони худых рук.

Он поймал удивлённый взгляд Зинна и, словно извиняясь, сказал:

— Не могу без горячительного! Проклятый подвал! Когда высидишь в нём целый вечер, чувствуешь себя так, словно вылез из склепа.

Зинн ясно различил на щеках Луи тот особенный румянец, который появляется на лицах чахоточных. И если минуту тому назад Зинну нужно было заставлять себя улыбаться французскому скрипачу, то теперь в его глазах появилось выражение той любви к людям, за которую люди любили его.

— Вы, наверное, очень устаёте на этой работе? — спросил Зинн.

— Мучит холод. Даже летом. — Даррак неожиданно рассмеялся. И в его смехе, как и во всех словах и движениях, было столько задушевности, что и Зинн невольно улыбнулся. — Но теперь я, наверно, отогреюсь… там!

— Решили ехать?

— Безусловно.

— А здоровье?

— Пустяки. Я ведь был солдатом.

— Там нужны не только солдаты.

— Но солдаты больше всего.

— Не знаю. Может быть, вы как артист…

Луи досадливо отмахнулся:

— Я не хочу презирать самого себя. Ехать туда, чтобы… — он не договорил и щёлкнул по футляру скрипки. — Это мы оставим женщинам… Вот, например, Тересе! — Он поднялся навстречу входящей девушке. Оливковая смуглость и овал лица, узкий разрез карих глаз сразу выдавали в ней креолку.

Лицо девушка, озабоченный взгляд, брошенный ею на Луи, и тёплый свет, который излучали в ответ его глаза, — все говорило Зинну: тут любовь.

Зинну стало неожиданно тепло и уютно. Он велел запустить оркестрион и повлёк Тересу танцевать. Ему не мешал народ, заполнивший тесное помещение бистро. Все это были рабочие вечерних смен. Они приходили сюда, как на условный сборный пункт, где можно было к тому же подкрепиться перед предстоящей бессонной ночью в пикете. Никто из них не намерен был итти домой. Сейчас они отправятся в зал близлежащего кинотеатра на смену сидящим там товарищам. Вот уже сутки, как рабочие занимают кино, чтобы не дать возможности «Боевым крестам» провести назначенный там на завтра митинг солидарности с Франко. На митинге собирался выступить сам де ла Рокк.

Рабочие вели себя смирно. Они только и делали, что сеанс за сеансом терпеливо смотрели одну и ту же картину. Это тоже было не так легко после дня работы.

Зал бистро был наполнен голосами и смехом рабочих. Те, кто не мог себе позволить горячего, жевали сухие булочки, скупо прослоённые ломтиками вареной говядины.

Тема разговоров была одна: Испания. Британский флот проявлял странную «нейтральность», угрожая пушками своих линкоров кораблям республики, пытавшимся осматривать торговые суда, шедшие в порты мятежников. Всем было ясно, на чьей стороне симпатии английского адмиралтейства и его первого лорда, пресловутого Семюэля Хора.

Старый рабочий с седыми усами, покрасневшими от повисших на них капелек вина, угрюмо говорил:

— Можно подумать, что наши министры глупее нас: как будто они не понимают, что будет, если порты Испании и Северной Африки станут базами итальянского и немецкого флотов… Скажите, кто из нас идиот: я или члены кабинета?

Слушатели смеялись. Они с добродушною досадой подталкивали локтями снующих между столиками танцоров.

— Нашли время!

И вдруг, когда умолк нестройный гул оркестриона, на столик, к которому после танца возвращались Зинн и Тереса, вскочил Луи. Он движением руки потребовал тишины и заговорил, не поднимая головы, словно для одного себя:

— Когда-то я вообразил, будто я очень талантлив… Но хозяева вышибли из меня эту фантазию. Мне так же хотелось есть, как всем остальным. — Он поднял голову и обвёл взглядом слушателей. — А сегодня у меня праздник. Да, да, большая радость: я освобождаюсь! — Луи вскинул длинные руки и распахнул полы пиджака. — Я ухожу из холодного подвала, от танцев, от пьяных зрителей. Но это значит, что я ухожу и из Парижа, из этого бистро, от вас… Позвольте мне, господа, в этот последний вечер сыграть только для вас. Не то, что мне заказано, а то, что хочется… Это будет импровизация. Я посвящаю её… — он на мгновение закрыл глаза рукою, словно отгоняя от них какое-то видение, — нашей с вами Франции, Франции простых французов!