Поджигатели (Книга 2) - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 76

Когда Отто потянулся к ней, Кроне встревоженно остановил его:

— Тут трубка? Какого же чорта вы не предупредили?

— Он не слышал ни звука.

— Это нужно проверить! — Кроне приблизил губы к самому раструбу, из которого торчала медная крышка пробки: — Алло, шофёр!

Лемке не отзывался.

Кроне позвал ещё громче.

— Кажется, в порядке, — сказал он, успокоившись, но через некоторое время, когда они уже ехали обратно, неожиданно крикнул в закрытый раструб: — Стоп!.. Немедленно стоп!

Автомобиль продолжал катиться.

Кроне окончательно успокоился: шофёр действительно ничего не слышал.

9

Кажется, никому, кроме Винера, переезд в Чехословакию не доставлял столь полного удовлетворения.

Гертруда с Астой, не заезжая на завод, проследовали из Берлина в Карлсбад. Винер мог пользоваться своим временем, как хотел, — вплоть до возможности в любой день отправиться в Прагу, где можно было недурно «встряхнуться». Но первым делом надо было обеспечить движение дел на заводе в том направлении, какое было указано Берлином. А вторым… вторым делом Винер определил для себя разведку: у кого из чехов и евреев есть картины и какие? Он даже побывал у председателя местной еврейской общины и внёс ему некоторую сумму на тот случай, «если, не дай бог, произойдёт что-нибудь, что заставит евреев быстро сниматься с места и продавать художественные ценности». Свой взнос он сопроводил списком того, что он готов был приобрести.

— Из чисто благотворительных целей, — добавил он, поглаживая черно-синюю бороду, — во имя сострадания к вашему несчастному народу.

Одним словом, все складывалось самым приятным образом. Единственным «но» было то, что Берлин до сих пор не пересылал ему контрольного пакета вацлавских акций, как было обещано. Это было тем более удивительно, что скупка их в охваченных паникой чешских деловых кругах не могла представлять затруднений. Впрочем, он и эту задержку приписывал какой-нибудь случайности, так как пока ещё не имел представления об истинном положении вещей на бирже, где шла спекуляция чешскими бумагами, скупавшимися по поручению Ванденгейма. Это делалось умело, осторожно. Самый тонкий биржевой нос не мог бы почуять американскую руку за комбинациями французских, английских и немецких компаний, оплетённых путами ванденгеймовских картельных соглашений или прямо являвшихся его собственностью.

Джон Третий, зная конечный смысл игры, ведущейся между Лондоном и Берлином, намеревался захватить в Чехии все, что можно, прежде чем туда придут немцы. Чем дальше шло дело, тем меньше ему нравился тон гитлеровской банды. Начиная чувствовать под собой твёрдую почву, она, кажется, намеревалась вести самостоятельную игру. Нужно было или дать ей по рукам, или крепче затянуть на шее Германии ошейник американских вложений. Во всяком случае, Ванденгейм не намеревался уступать кому бы то ни было, — будь то немцы, англичане или французы, — ни крошки из того, что останется от рушащегося чехословацкого государства. А в том, что оно обрушится, Ванденгейм имел все основания не сомневаться. Он знал всё, что должно было произойти на европейской сцене, как актёр-кукольник, дёргающий за верёвочки, знает, что проделают его куклы. Верёвки, за которые дёргал Ванденгейм, были прочными, свитыми из золотых нитей.

То, что Винер не имел представления об истинном смысле махинаций на европейских биржах и пока ещё не знал, что он сам является не больше как пешкою в руках американца, делало настроение господина генерального директора отличным. Этого не могли о себе сказать другие, прибывшие с ним из Германии, вплоть до Эгона.

Эгона с каждым днём раздирали все большие сомнения по поводу ценности доводов, которыми он пытался оправдать своё пребывание в Чехии. Словно в нём поселились два существа. Одно из них при встречах с такими людьми, как Цихауэр и Зинн, пыталось опровергнуть их пораженческие настроения лжепатриотическими фразами; другое при встречах со Штризе отстаивало то, что первое только что опровергало.

Кроме того, его мучили отношения с Эльзой. Привезя её сюда с твёрдым намерением начать с нею новую жизнь, он убедился, что сделать это не так-то легко. Оба они продолжали жить обособленно и даже не очень часто виделись.

Попав в Чехословакию, Эльза недолго наслаждалась иллюзией свободы. Предположение, что, бежав от Шлюзинга, она вырвалась из пут гестапо, оказалось пустой мечтой. Как только Штризе огляделся на новом месте, он дал ей понять, что пора браться за дело. В выражениях, хорошо ей знакомых по общению со Шлюзингом, Пауль посоветовал выбросить из головы сентиментальные глупости и поставил ей столь же ясную, сколь и неожиданную задачу: добиться дружбы Марты, войти к ней в доверие и добыть данные, которые позволили бы ему целиком взять Марту в руки.

— И прошу иметь в виду: если я не услышу от Марты, что вы самая симпатичная из девиц и что она обожает вас, вы поймёте: Шлюзинг был всего лишь неповоротливым и мягкотелым малым… Запомните это хорошенько!

Если бы при этом Эльза не видела глаз Штризе, она, может быть, и не оценила бы до конца его слов. Но эти глаза!.. При воспоминании о них мороз пробегал у неё по спине.

Все это стало источником новых затруднений для Эльзы, испытывавшей к Марте тёплое чувство, как к попавшей в беду младшей сестре. Со слов самой Марты она знала о её сомнениях, порождённых отношениями с Паулем, но не имела права предупредить её о том, что с его стороны нет ни тени чувства — одна игра, рассчитанная на то, чтобы сделать Марту заложницей за отца.

Снова Эльза, как некогда в Любеке с Эгоном, не знала ни дня душевного покоя. Она решилась, хотя и осторожно, предостеречь Марту. Увы, она недооценивала силу влияния, которое Штризе имел на девушку. Даже отдалённый намёк Эльзы на нечестность Штризе в его отношении к Марте вызвал со стороны той резкий отпор. Поссорившись с Эльзой, она все рассказала Штризе.

В тот же вечер Пауль ласково взял Эльзу под руку и повёл в лес.

Они шли долго. Пока была вероятность, что их могут видеть, Пауль говорил о пустяках, улыбался. Почувствовав себя вне наблюдения, он перестал улыбаться и замолчал. Эльза напрасно пыталась подавить нервную дрожь в локте, который крепко держал Пауль. И чем больше она старалась совладать с этой дрожью, тем яснее ощущала её и знала, что чувствует её и он.