Сыграй мне смерть по нотам... - Гончаренко Светлана Георгиевна - Страница 39

Андрей Андреевич Смирнов говорил это, сидя в мастерской Самоварова на знаменитом полуантикварном диване, похожем издали на большое корыто. «Ключи» в последние дни репетировали ежедневно, к тому же Андрей Андреевич был одним из главных организаторов Рождественского концерта. К Самоварову он забегал по дружбе, чтобы отвлечься от утомительных административных хлопот.

Правда, Самоваров его к себе не звал и дружить не старался. Андрей Андреевич приходил сам. Он говорил всякие хорошие слова и просился на минутку – очень уж хотел отдохнуть в тишине и покое, среди благородных ароматов дерева, лаков и смол. Смирнов уверял, что именно так должно было пахнуть в мастерской скрипичного мастера Амати. Только вот сугробов у Амати за окошками отродясь не бывало!

Андрей Андреевич оказался собеседником искренним и занятным. Однако мнительный Самоваров привык от милых людей ждать какого-нибудь подвоха – например, невозвращения денег, взятых в долг.

Андрей Андреевич денег, конечно, не просил. Он вообще ничего не просил. Он сидел на диване и озарял сумрачный интерьер мастерской своей улыбкой. Он не требовал даже, чтобы Самоваров поддерживал с ним беседу. Ирина Александровна оказалась права: с ним было просто.

Про итальянца Шелегина Смирнов заговорил на другой же день после того, как Самоваровы побывали у бедняги. Визит этот Самоваров решил считать простым недоразумением.

– Мне звонила Ира Шелегина, – пояснил Андрей Андреевич. – Рассказала, что вы были у неё, пытались урезонить Дарью. Я рад, что вы близко к сердцу приняли судьбу этой девочки – избалованной, но даровитой. Если вы вдвоём с вашей очаровательной супругой почаще будете заглядывать в эту семью, возможно, Дарья примется за ум.

– Вряд ли, – буркнул Самоваров, не отрываясь от монастырского поставца, над которым работал.

Он даже спиной чувствовал улыбку Андрея Андреевича, сияние его лица и белого, пушистого свитера. По мнению некоторых сотрудниц музея, в этом свитере руководитель «Чистых ключей» очень походил на скандинава – из тех идеальных мужчин, что демонстрируют вязаные вещи в популярных журналах по рукоделию.

Самоваров не вязал и потому не видел в Андрее Андреевиче ничего необыкновенного. Однако он заметил, что тот не только моложав и симпатичен, но ещё вдобавок любит выбрать себе самое светлое, заметное место где-нибудь на солнышке. В ярких лучах он как будто веселел и сразу начинал искриться золотыми волосами, голубизной глаз и улыбками. О проблемах семьи Шелегиных он тоже помянул с лёгкой улыбкой.

Самоваров вспомнил вчерашний вечер и поморщился.

– Мы с Настей в этом доме случайно оказались, – сказал он. – Не думаю, что мы ещё когда-нибудь туда зайдём.

– А зря! Ира любит, когда у неё люди бывают. Одной ей в квартире тоскливо и даже страшновато, – вздохнул Андрей Андреевич. – Смешно, но своего впавшего в детство или во что-то подобное мужа она побаивается. Считает, что он всё соображает и только притворяется недоумком. А уж по-итальянски-то и вовсе говорит ей назло! Она в его взгляде улавливает нечто издевательское. Сами знаете, какое воображение у женщин.

– А он в самом деле ничего не понимает? – спросил Самоваров.

– Абсолютно! Хотя его бессмысленное лицо иногда кажется значительным. Вы сами, наверное, заметили? Это парез мышц – так мне объясняли врачи. Парез значит бездействие, ослабление. Но кое-что иногда у него всё-таки подёргивается. Вот от этого-то у Ирины Александровны душа и уходит в пятки. Однако подёргивания – не движение, не жизнь, а всего лишь иллюзия жизни. Чего тут бояться? Подобное иногда случается в лесу, в сумерки. Какая-нибудь коряга или пень на глаза попадётся, и поневоле вздрогнешь – так прямо и смотрит чудище на тебя! И глаза, и нос, и уши у него натуральные. Ужас! Но это лишь коряга, и страху всего на минуту. Так и здесь – ничего ужасного, просто неодушевлённое тело. Кости, мягкие ткани, внутренности…

– Шелегин, однако, живой, – напомнил Самоваров.

– Живой только в некотором смысле. Половины человека уже нет. Может быть, и больше половины! И это жизнь, по-вашему? Он не понимает даже, кто он и где. Признайтесь, Николай Алексеевич, вы ведь к Шелегиным из любопытства пошли? Неприятно, но поглядеть хочется, да? Итальянец, непонятная шутка природы. Как в Кунсткамере. Помните всех этих чудовищных младенцев, плавающих в банках? Мороз по коже, а смотришь, не оторвёшься.

– Я пошёл не из любопытства. Неважно, зачем, но не потому… Хотя увидеть своими глазами тоже хотелось, – признался Самоваров.

– И как вам картинка? Не переменили своего мнения?

– О чём?

– Помните, мы с вами в доме Тверитина говорили о кошмаре быть недочеловеком, овощем. И о том, что есть вариант лучше.

– Шелегин не овощ. Насчёт вашего варианта я тоже не передумал.

– О, я не спорю, отражение в дверце шкафа Шелегин видит, – улыбнулся Андрей Андреевич. – Он вообще всё видит. В окно часами смотрит и бормочет: «Che freddo» или «Oggi c’e un bel sole!».*

* Как холодно; Сегодня прекрасный солнечный день! (итал.)

Он так, быть может, пробормочет ещё лет двадцать. На здоровье! Но его дочь! Его жена! Ещё нестарая женщина, которая с ним измучилась – и которая, простите, ещё рожать может. Она вправе хотеть мужчину и иметь его…

– Да пусть себе имеет, – спокойно сказал Самоваров. – Хоть сотню! Я просто считаю, что для удобства одного человека совсем необязательно убивать другого – только и всего. Даже для удобства ребёнка никого убивать нельзя. Но у Шелегиных, к счастью, так вопрос не стоит.

Андрей Андреевич покачал головой:

– Неужели вы, человек мужественный и решительный, хотели бы вот так тупо смотреть в окно двадцать лет подряд и отравлять жизнь своей молодой прелестной жене? Разве не предпочли бы уйти по-мужски?

– Не знаю. Жизнь кому-то отравлять мне, кажется, ещё не приходилось. Зато знаю, как женщины умеют уходить по-женски.

– Смешно вывернулись!

– Совсем это не смешно. Почему-то считается гуманным мерзкого убийцу, мучителя, насильника содержать до естественного издыхания за счёт общества. То есть за счёт родни замученных и тех, кого он мог бы мучить, если б они ему попались. Почему же гуманно больного человека убить? Почему нельзя к нему отнестись хотя бы как к мучителю и убийце? Почему надо с ним быть жесточе, свирепее?

– Но если он сам…

– Про то, чего он сам хочет, мы с вами уже говорили, и вообще…

Самоваров снова ненужно разгорячился, и даже поставец в покое оставил– не выдержит тонкая работа взбудораженного ума и непослушной шалой руки. Он повернулся к Андрею Андреевичу. Тот застыл в углу дивана и казался очень маленьким, щуплым. Солнечный зайчик сполз с его золотой головы на потёртый репс диванной обивки.

– Вы меня, Николай Алексеевич, всегда сражаете силой своей убеждённости, – сказал Смирнов без улыбки. – Даже спорить неловко. По правде говоря, я думал, когда вы увидите Шелегина, то…

– Скажите, а он действительно ноты различает, музыку? – спросил Самоваров.

– Как ни странно, да. Ноты читает свободно, массу музыки помнит и узнаёт. Даша даже врёт, что он сочиняет. Вот этому не верьте. Явный бред! Но там, где музыка, в памяти у него не провал, а наоборот – выступ, что ли. И при этом фамилию собственную он напрочь забыл. Я же говорю, психиатры пылинки сдувать с него должны. Уникальный случай! А про сочинительство не верьте.

– Но почему?

– Неспособен. Он ведь и до травмы своей занимался композицией. Но увы… В Союз композиторов его не приняли: так слабенько там показался, что отсеяли сразу же. Не дано, значит. Талант ведь – это привет от дьявола. А в Шелегине дьявольского ничего нет, вы же видели. Он и до аварии тусклый очень был. Негде дьяволу спрятаться!

– Так ли уж всё мистически? – усомнился Самоваров.

– Конечно. Талант – хворь, болезненное искривление. Значит, зло. Значит, дьявол. Вы про Тартини байку знаете?

– Не знаю. Даже понятия не имею, кто это такой.

– Композитор, скрипач. Жил в XVIII веке. Это вам что-нибудь говорит? Ах да, что это я! Вы ведь знаток стильной мебели и изящных искусств – значит, имеете представление о тех романтических временах. Джузеппе Тартини – итальянец, как и наш общий друг – был буян, скандалист, наверняка пьяница и при этом виртуоз (что странно!). Он видел сон. Приснился ему чёрт с рожками и сказал: «Продай мне душу!» Почему-то тогда этим все бредили. Верили всерьёз! Многим такого договора очень хотелось – жадным до жизни. Теперь все желают подобной сделки, только где они, эти черти? Никому наши души не нужны. И что такое душа, кроме чертей, похоже, никто не знает. Но я не об этом …