Сыграй мне смерть по нотам... - Гончаренко Светлана Георгиевна - Страница 8

Брак этот оказался долгим и очень счастливым. В нём безраздельно царила Едомская. Она преспокойно капризничала, скандалила, изменяла мужу. Особенно она любила давать Альберту Михайловичу пощёчины. Часто она делала это прилюдно – в гостях, в гомеопатической поликлинике, в трамвае. Счастливый Алик (так все звали его до самой пенсии) переносил это стоически. Ему всё казалось, что он тот же шестнадцатилетний мальчик, который немеет рядом со знаменитостью и боится лишь одного – как бы не сглотнуть в её присутствии слюну чересчур громко и заметно. Из-за этого он, скорее всего, и оставался до старости невероятно моложавым. Он не имел ни единой морщинки, чем изводил завистливую Раису.

Когда супруга в возрасте восьмидесяти шести лет скончалась, Альберт Михайлович не хотел больше жить. Он сутками кричал в голос, не принимал ни еды, ни питья. Его пришлось госпитализировать. Из больницы он вышел слабым, бледным, похожим на подростка, переболевшего корью. Он больше не кричал, но много плакал и всё светлое время суток проводил на могиле Раисы.

Там и обнаружила его Вера Герасимовна. Была холодная осень. Альберт Михайлович стоял на кладбищенском сквозняке в какой-то хлипкой сиреневой ветровочке, весь мокрый от слёз и небесной мороси. Пройти мимо отзывчивая Вера Герасимовна не могла. Она деликатно приблизилась к скорбящему, достала из сумки термос и предложила чаю с коньяком. Тут произошло чудо: Альберт Михайлович отпил из термоса и перестал плакать. Он послушно пошёл за Верой Герасимовной и в один присест рассказал ей всю свою жизнь.

Вера Герасимовна сама очень любила поговорить, но впервые нашла в себе силы сдержаться. Ни разу она не перебила Альберта Михайловича. Она только качала головой и вместе с ним восхищалась незабвенной, прекрасной и грозной Раисой.

Уже дома у Веры Герасимовны, где чаепитие продолжилось не из термосного колпачка, а из семейных чашек, Альберт Михайлович начал вдруг улыбаться. Он стал вспоминать театральные анекдоты и даже петь. Его никогда раньше никто не баловал, не жалел, не хвалил. Встретив Веру Герасимовну, он преобразился.

Отныне Альберт Михайлович упивался новыми радостями. Он быстро сам научился капризничать, без конца притворно прибаливал и просил Веру Герасимовну готовить домашние целебные отвары из каких-то редких корневищ и шишкоягод. Она хлопотала старательно и с радостью – шишкоягоды распаривала и перетирала, корневища настаивала на спирту. Она закармливала Альберта Михайловича вкусностями, пришивала к его одежде оторвавшиеся пуговицы и помпоны. В ответ Альберт Михайлович поминутно благодарил Веру Герасимовну и целовал ей руки.

Вере Герасимовне тоже казалось, что она видит волшебный сон. Её покойный муж, который до пенсии служил личным водителем зампредседателя горисполкома, был надменен и грубоват. Иногда он даже мог в глаз дать. Альберт Михайлович в ответ жаловался, что Раиса Едомская колотила его чуть ли не ежедневно. Новая любовь для обоих стала сказочным приключением. Никто их теперь не лупил. Они чудно проводили вечера: Ледяев играл на фортепьяно, Вера Герасимовна читала вслух стихи Ирины Снегиной и Вероники Тушновой. Они оба не захотели унылого старческого бракосочетания в обшарпанном загсе. Для начала они объявили себя помолвленными. Свадьбу они запланировали самую настоящую – с музыкой, букетами и шампанским. Вера Герасимовна для такого случая купила себе белый костюм-тройку, а Альберт Михайлович грозился достать в театре списанный фрак.

Немудрено, что Вера Герасимовна теперь меньше заботилась о счастье Самоварова. Она могла говорить только о своём, насущном:

– Сходи, Коля, в гастроном! Там, кстати, сегодня привезли не слишком червивые яблоки, кокандские. Заодно и сметану мою поменяешь. Опишешь продавщице мою внешность, скажешь, что я была у них сорок минут назад и купила страшную кислятину… Нет, скажи, что кислятину купил ты и возмущён. В общем, сообразишь!

– Сомневаюсь, – вздохнул Самоваров и спрятал руки за спину, чтобы Вера Герасимовна не смогла вложить в них упаковку со сметаной.

– Это так несложно! Я бы сама сбегала, но вот-вот должны прийти Альберту укол делать. У него ослаблен иммунитет, необходимы двадцать инъекций витаминов.

– Он что, маленький сам брюки не спустит? Идите спокойно в магазин.

– Алик лежит под парафином и сам не сможет дверь открыть. Коля, ну тогда хотя бы посиди полчасика с Альбертом! Через десять минут снимешь с него парафин и дашь отвар шиповника. Только и всего! Это просто, Коля! – наседала Вера Герасимовна.

– Я спешу. Я дома кое-что забыл. Вот возьму сейчас и бегом на работу, – соврал Самоваров, краснея.

Возиться с парафином вместо того, чтобы диетически обедать, он не хотел. Но и напрямую отказывать Вере Герасимовне, которая считала его мальчишкой, он не научился.

Огорчённая Вера Герасимовна сделала несколько шагов вниз по лестнице и вдруг обернулась.

– Коля, ты мне не нравишься, – сказала она строго.

– Почему? – удивился Самоваров.

– Ты слишком бледный последнее время. У тебя явный недостаток молибдена в организме. Надо пить глюколюкам! А лучше всего витаминчики поколоть.

– И тогда я спляшу под группу «Блестящие»?

– Неуклюжий у тебя юмор, Коля, и странный. Ты всё шутишь, а недостаток молибдена – вещь серьёзная. Наживёшь неприятности!

Самоваров не стал спорить. Неприятностей у него и без молибдена хоть отбавляй.

На следующее утро несчастья начались и в музее. Директору Ольге Иннокентьевне Тобольцевой оставалось только воздевать свои белые крупитчатые руки и стонать:

– Беда не приходит одна!

Первой бедой она, как и все музейные, привыкшие к тишине, считала неумолчные звуки репетиций Рождественского концерта.

Прошедшей ночью подоспела вторая напасть: в служебном коридоре лопнула труба с горячей водой. Прибыла бригада сантехников. Бригада очень напоминала передовой отряд племени вандалов своими причудливыми измызганными одеждами, громким топотом и односложной речью, в которой Ольга понимала далеко не все слова.

Третья беда напрямую касалась Самоварова. Музей принял накануне экскурсию учащихся колледжа (при старом режиме такие детки назывались пэтэушниками). Один из экскурсантов в парадном аванзале, примыкавшем к Мраморной гостиной, повредил деревянный экран. Экран был украшен тонкой резьбой работы Самоварова и прикрывал батарею отопления. Очевидно, злобный подросток отстал от экскурсии и могучими невежественными лапами отодрал угол резной решётки, оголив вульгарное плечо батареи. И это накануне Рождественского концерта в присутствии губернатора! В синих глазах директрисы Ольги Иннокентьевны застыл немигающий ужас.

– Ничего страшного, – успокоил её Самоваров, осмотрев ломаный экран. – Можно прямо тут на месте и подклеить. Думаю, скоро управлюсь.

Ольга Иннокентьевна сразу расцвела и засияла. Она вновь стала похожа не на перепуганную тётку, у которой вытащили в трамвае кошелёк, а на счастливую купчиху с картины Кустодиева.

– Коля! Ты нас спасаешь! – воскликнул Ольга. – Смело начинай работу: сводный хор уже разошёлся, в аванзале не будет шума.

– Позволь, а это кто?

Самоваров прислушался к мощным детским голосам за стеной.

– Это камерный хор «Чистые ключи». Их мало – всего человек двенадцать, – пояснила Ольга.

– «Ключи» под руководством Смирнова?

– Они самые. Зачем они тебе?

Самоваров заглянул в соседнюю Мраморную гостиную. Там, выстроившись в ряд, желторотые лауреаты многочисленных конкурсов старательно выводили что-то очень сложное.

Правда, желторотыми они показались Самоварову только на первый взгляд. Если не считать двоих хилых мальчишек, ансамбль сплошь состоял из рослых и грудастых девиц, одетых в коротенькие юбочки и строгие блузки с галстучками. На головах девиц топорщились хвостики и косички всевозможных фасонов. Эти атрибуты детства ещё больше подчёркивали крепость форм хористок. Самоваров сначала удивился, а потом вспомнил силуэт Лучано Паваротти и от души пожалел бедных детей, чьи фигуры обезобразило бельканто.