Синее пламя - Пехов Алексей Юрьевич - Страница 53

Шерон и Лавиани достались верхние полки в одном из зеленых фургонов, где жили Чик, Тик, Молике и трое их сыновей. Довольно тесно и порой шумно (хотя детские вопли не выводили сойку из себя так, как долгое соседство с Тэо), но ей было не привыкать ютиться в узких пространствах.

Часто сойка не возвращалась в фургон до поздней ночи, предпочитая путешествовать на крыше и большую часть времени проводя в одиночестве и наблюдая за окружающим миром.

Наступил месяц Снегиря, но здесь он ощущался так, словно уже заканчивался месяц Единорога. Деревья вокруг стояли зелеными, пахло черемухой, и вот-вот должна была расцвести яблоня.

До Талта оставалось совсем немного, и за то время, что они путешествовали с цирком, сойке довелось поучаствовать в шести представлениях.

Больше всего споров вызвал наряд сойки. Его сшила Мьи, из старых сценических костюмов, хранившихся в одном из мешков с реквизитом. Лавиани уперлась рогом и собиралась сражаться с костюмом до победного конца, и только Шерон смогла ее убедить.

– Я похожа в этом на старую ворону! – злилась сойка, изучая в зеркале свой угольно-черный наряд с бахромой на рукавах, которая действительно походила на крылья.

– Давай поменяемся? – предложила указывающая.

Новоявленная метательница ножей скептически осмотрела девушку в лимонно-желтом обтягивающем трико.

– Ну уж нет. С таким же успехом можно выступать голой. Как ты вообще согласилась на эту кожу?

– Не стану спорить с Вьет из-за таких пустяков. Они говорят, что зрители должны глазеть на меня.

– Тебя это не смущает?

Шерон рассмеялась:

– Меня куда больше смутит, если они все превратятся в заблудившихся, а при мне не будет моей сумки. Слышишь? Гит и Ливен заканчивают. Сейчас наша очередь выходить. Ты готова?

Сойка кивнула.

На первом выступлении она едва все не испортила, собравшись избавиться от своих ножей за первые десять секунд. Но увидела Вьет, стоявшую в первом ряду, и вспомнила все то, чему ее учили. Неловко поклонилась, театрально показала публике: ножи, топор и серп. Последний был позаимствован на близлежащем поле, после сражения с одиноким пугалом.

Сперва Лавиани бросала ножи без повязки, затем Чик, ассистирующая ей, закрыла сойке глаза.

Когда последний нож задрожал в опасной близости от головы Шерон, публика разразилась аплодисментами и восторженным свистом. Сойка, сама того не желая, почувствовала, как ее губы растягиваются в улыбке. На сцену дождем стали падать мелкие монеты, и Чик, вооружившись шляпой, стала собирать заработок.

В тот день их вызывали выступить еще четырежды. Ирвис потирал руки и восторженно шептал:

– Успех! Спасибо Шестерым, какой успех!

Люди оценили ее мастерство и смелость Шерон, а это было, вне всякого сомнения, приятно. В двух городах им подарили цветы, а начальник стражи, впечатлившись действом, расщедрился на целую рен-марку.

У указывающей, красоту которой мгновенно заметили, появились поклонники. Один даже последовал за цирком в соседний город. Но и Лавиани досталась толика внимания. Какой-то пьянчуга после выступления схватил ее за задницу. Прежде чем опешившая сойка сломала ему шейные позвонки, за спиной хама возник невозмутимый Мильвио.

– Сиор ошибся, – сказал он, возвышаясь над ухажером.

Тот оценил южанина, в особенности его меч, и послушно повторил:

– Сиор о-шибся.

– И приносит даме извинения.

– Большие извинения, – согласился быстро трезвеющий человек.

– И ему надо домой.

– Очень надо, – просящим тоном сказал пойманный, точно провинившийся пес жалобно заглядывая в глаза Лавиани.

– Пшел, – смилостивилась та.

Неудачливого поклонника и след простыл.

– Он даже не знает, что ты спас ему жизнь.

– О, уверен, что мне совершенно не нужны его благодарности, сиора. – Мильвио старался не показывать, как его рассмешила ситуация, но сойка видела этот затаенный смех в том, как он говорит и щурится, точно довольный кот. – Я вмешался, чтобы помочь даме.

– Даме… Опять ты наслушался сказок Велины, мальчик. Играй в эти игры с Шерон. Я слишком стара для столь галантного обхождения. Того и гляди, стошнит.

– Как сиоре будет угодно.

– И кстати! Не вздумай никому сболтнуть, что здесь случилось.

Тэо легко мог описать те три основных чувства, что появились у него, когда они связали себя с «Радостным миром».

Во-первых, умиротворение. Он вернулся домой и только теперь понял, как скучал. По вечерам возле костра, по песням, смеху и историям цирковых. По тесноте, жесткой спальной полке, запаху старых вещей, скрипу колес. Это был его мир, его жизнь.

Во-вторых, радость. Он был счастлив вернуться к настоящим выступлениям, плясать на канате, развлекать толпу, задиравшую головы, не отрывавшую от него взглядов, не желавшую упустить ни одного его движения. Там, в танце между небом и землей, Пружина жил особенно ярко, и ненадежная опора была его лучшим другом.

В-третьих, страх. Он появлялся лишь ночью, в редкие минуты одиночества, когда Мьи засыпала под его одеялом или же уходила ночевать в фургон родителей. В такие моменты Тэо возвращался к тому злополучному дню, когда с ним вновь случилось это.

Он ничего не почувствовал. Просто мир померк, словно кто-то задернул плотные шторы на солнце. А когда пришел в себя, увидел над собой встревоженные лица друзей. Услышал новости о припадке.

Пружина понимал, что это означает. Затаившийся в нем пустой вновь пробудился. Отростки метки оплели его локоть словно шипастая лоза, вцепившаяся в кладбищенскую ограду. Акробату приходилось следить, чтобы никто не видел его спину.

Лишь Мьи, единственная из цирка, знала правду. Она не испугалась, и Тэо был благодарен ей за смелость и за то, что та не смотрит на него точно на чудовище.

Вездесущая Лавиани, самая первая, кто догадался, что акробат и дочка хозяина цирка делят одну постель, на следующее утро отвела его в сторонку, во время стоянки на берегу какого-то пруда, сказав:

– Я не поборник нравственности, мне все равно, чего у вас там происходит. Но, судя по твоей довольной роже, вы зашли гораздо дальше, чем просто держать друг друга за руку при луне.

– Мы вроде как взрослые люди. И просто проводим ночь. Без обязательств друг перед другом. Если ты считаешь, что я разобью ей сердце, когда уйду…

Сойка фыркнула, покосившись на проходящего мимо брата Молике:

– Вот еще я должна переживать за сердца малознакомых мне девиц. Я о твоей метке. Она ее видела?

– Да. Тебе не о чем беспокоиться.

Лавиани посмотрела на акробата как на полного придурка и передразнила его противным голоском:

– Тебе не о чем беспокоиться, кричал глупый акробат, когда его привязали к двум фургонам, чтобы разорвать на кусочки. Ты в своем уме? То, что знает один человек, знают все девятнадцать, включая этих мелких орущих спиногрызов!

Тэо улыбнулся и, подавшись к ней, шепнул:

– Не волнуйся. Ты ведь не слышала визга вчера? Мы цирковые. Мы другие. И правила у нас иные. Никто никого не сдаст. И не выдаст. Я ей доверяю.

– Доверяешь, – вздохнула сойка, поняв, что спорить бесполезно. – Рыба полосатая…

Сокрушенно качая головой, она ушла, даже не став продолжать спор.

Ее предсказания не сбылись, и Мьи так ничего никому не сказала.

– Надо ли мне знать твои тайны? Нет, – обмолвилась она как-то во время тренировки.

Акробат смотрел, как она достала из сумки, переброшенной через плечо, шесть алых мячиков и начала жонглировать, ногами продолжая подгонять под себя так и норовивший выкатиться тяжеленный деревянный шар. Две ее смешные косички соломенного цвета были закручены вокруг головы, обнажая шею и открывая непроколотые мочки ушей.

– Мне уже не восемнадцать, Тэо, и я давно растеряла свою наивность. Через две недели ты оставишь «Радостный мир» и уедешь за горизонт, возможно ни разу не обернувшись. Чем меньше мы знаем друг о друге, тем менее болезненно будет наше расставание. Ты мне нравишься. С тобой интересно и хорошо. Но я не хочу в тебя влюбляться… – Мячики превратились в два каскада. – Или… боюсь. Мы хоть и артисты, но птицы разного полета. Моя жизнь связана с маленьким цирком, ты же можешь попасть в любую труппу, стоит тебе только назвать свое имя. Ты не останешься здесь, а я не брошу отца и мать и не уйду с тобой.