Ламповой сажей на пересохшем папирусе - Валерина Ирина - Страница 2

2

Волхвы

Приходят волхвы: Каспар, Бальтазар, Мельхиор. Приносят дары: золото, смирну, ладан, и призывает к радости горний хор, но Мельхиор суров, Бальтазар заплакан, а про Каспара лучше не говорить, поскольку своё лицо он в пути утратил. Зачем вы, к чему вы, немые мои цари, стоите понуро в несдержанном снегопаде, и на плечах ваших к небу растут холмы, и пахнут ладони ваши огнём хурмы, не донесённым до рта моего и на этот раз? Смотрят волхвы. Самый юный — зеленоглаз, старый — очами светел, и с глазом вороньим третий: чёрным, как ягода дикого злого тёрна, тусклым и мёртвым, как в срок не взошедшие зёрна. Я раскрываю дверь — заходите, мол, скатертью белой покрою усталый стол, выставлю чашки — прабабкин ещё сервиз. Но Бальтазар и Каспар молча смотрят вниз, а Мельхиор улыбается вдруг светло, точно пронёс Всевышний густое зло мимо него, ни капли не уронив. Солнце благословенной страны олив пляшет в его ладони безумной жрицей. Падает снег, несдержан и вечно юн, где-то поёт незримая Гамаюн, воображая себя то девой, то райской птицей, и этот сон мне долгую вечность снится. Собственно, чем он хуже, чем прочий бред? Тянутся мимо тысячи тысяч лет. Свет, темнота и снова неверный свет... Времени нет, в здешнем чистилище времени тоже нет.

Вдохни

И как из темноты не изъять свет, и как из тишины не извлечь звук, так и от бытия не отделить смерть, поскольку бытия, как и смерти, нет. Есть влажная глина, гончарный круг, мерное вращение, нога на педали, рука, вспорхнувшая на плечо, любящий взгляд, и едва ли нужно что-либо ещё... Разве что тихий вечер, горчинка винная в глиняной кружке, сыр со слезой, новая книга, прочтённая наполовину, и ходики, ухающие совой, мотыльки, принимающие свечение, ночь, и над ночью огни — плавно текущие над головой реки небесные, звёздные ильмени, и новый сосуд, ждущий одушевления. Вдохни...

Сны Азраила ждут

Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел, как сны Азраила, висящие на гвозде, что вбит в пустоту, но является осью мира. Слова эти, колки, как клинопись юкагиров, зовут меня: «Ир-р-аа...» Зачем-то зовут, но приходят опять незвано, и речь их резка, и отрывиста, и гортанна, и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы, и мне бы не видеть, да вечность уже не спится. А мир кружится, и время спешит, только гвоздь, пробивающий пустоту, пока ещё держит, и сны Азраила ждут, когда проведёт последнего преданный серафим сквозь жаркие воды, сквозь стынь бесконечных зим, туда, где всё сущее станет единым Словом — умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова в те звуки, которых не вымолвит мой язык. Пока же, всегда неждан, навсегда безлик, ведёт по непрочным льдам, по горящим рекам дрожащую душу прозревшего смерть человека уставший донельзя, измученный серафим и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.

От Лилит

...А дела всё такие же — тишь да гладь, лишь когда-никогда переблуда-ветер листья жухлые в смерче ручном повертит да на стылую землю уронит спать. ...А живу ничего — ничего, и ладно. Всякой новости срок, да не всякой рад. Облетает и хохлится райский сад; уводимые в зиму инстинктом стадным, змеи жмутся к корням, открывая сны, что черны и бездонны — но что мне змеи? Им воздастся по лету, тебе — по вере, ну, а мне остается лишь спорить с Ним. ...А что Он? Он всё так же — везде и всюду, как вселенная, полон, как сердце, пуст. Вон, в грядущем вселился в горящий куст, и твой дальний, но кровный, поверил в чудо. ...А меня... нет, никто. И с детьми не вышло. Да и я никого. Ни к чему теперь. Бесконечный мой век разделяет зверь — белоснежный, яростный и неслышный — я зову его Время. ...Приветы Еве, многочисленным чадам и домочадцам. С пожеланьем плодиться и размножаться, населять и наследовать — без обид, не твоя и ничья, но останусь первой, демоница,                           заноза твоя,                                                              Лилит.

Все, кого я любила

Все, кого я любила, стали солью земли — потому-то вокруг солончаки да степи. Ни тебе палисада, ни малин разлюли. ... Детский лепет. Всюду жизнь. Где нет роз — галофиты растут, тамарисковый сок манной сыплется с ветки; харит дочь патриарх, закрывая на блуд многотонные веки. ... Если цель далека, оправдается всё — вон, и масок не счесть у доступной морали. Тот, кто верит бездумно, от правды спасён. А иных — забросают. ... Ничего не меняется. Времени нет. Собирается жизнь из бэушных молекул, но, сколь пристально ты не смотрел бы — извне не узнать человека. Тонет в плаче цикадном короткий закат, драматический пыл затянулся, как праздник. ... Трепеща, саранчовые стаи летят из египетских казней.