И аз воздам (СИ) - Попова Надежда Александровна "QwRtSgFz" - Страница 65

— Его надо забрать, — произнес Курт, поднявшись, и владелец «Ножки» вздрогнул от его неожиданно громкого голоса. — Гроза ушла, на улице безопасно.

— Майстер Гессе, — неуверенно возразил хозяин, отступив еще дальше за стойку, — ведь ему все равно уже… Быть может, дождаться, пока всё закончится? И унести тело сразу в Официум. К чему лезть под такой дождь, да в грязь, да сюда нести его — в грязи и с кровью…

— Ну и паскуда, — устало вздохнул Курт, и тот запнулся, глядя на своего именитого постояльца оскорбленно и испуганно.

Мгновение он колебался, решая, не стоит ли выгнать трактирщика на улицу хорошим пинком, но лишь отвернулся, поплотнее запахнув вымокший фельдрок. Курьер молча поднялся, поднял сброшенный на плечи капюшон, затянул шнур, все так же без единого слова пройдя к двери, распахнул створку и, не оглядываясь, первым вышел под плотную завесу ливня.

Дождь не прекратился, но спал до легкой, едва заметной водяной взвеси спустя полчаса, гроза утихла совершенно, и лишь изредка где-то вдали перекатывались почти неслышные отзвуки. За телом Хальса явился Ульмер с парой стражей Официума; в произошедшее молодой инквизитор верить отказывался и не менее пяти минут, морщась от попадавших в глаза капель, увивался подле изувеченной липы, пытаясь разыскать на древесине следы пороха или хоть просто гари, а после — вцепился в майстера инквизитора Гессе с требованием припомнить весь свой весьма богатый опыт и рассказать, какой силы малефик может призвать непогоду и управлять молнией, и как такового раскрыть. Суета стихла нескоро, тело увезли, грязь и кровь смысли с пола и скамьи, на которую его уложили, принеся с улицы, и в трактире воцарилась тишина — нерушимая, глубокая, неживая.

Ответ для Бруно Курт составлял долго — не столько по причине объемности текста или сложностей с шифрованием, сколько из-за частых перерывов в процессе и попыток решить, что стоит, а о чем не следует упоминать или рассказывать подробно. Готовое послание он передал курьеру спустя еще час, тот все так же молча кивнул, спрятав письмо, и Курт, глядя на закрывшуюся за спиной сослужителя дверь, лишь теперь вспомнил, что снова так и не спросил его имени…

Нессель все эти долгие часы пребывала рядом в молчании, ни о чем не пытаясь спрашивать и ничего не говоря, и возвратившись в комнату, тихо примостилась на табурет у стола, опершись о столешницу и обессиленно уронив на руки голову; ведьму все произошедшее, казалось, вымотало еще более, чем его самого. Курт так же молча запер дверь на засов, вынул из дорожной сумки сухую одежду и с облегчением сбросил на пол промокший фельдрок.

— Ты думаешь, он прав? — заговорила, наконец, Нессель, когда он, надев свежую рубашку, замер в задумчивости, глядя на старую тренировочную куртку в своих руках; отчего-то он никак не мог вспомнить, как появился вот этот порез на правом рукаве, и эта совершеннейшая мелочь засела в мозгу, пробуждая совершенно неразумное раздражение…

— Кто? — нехотя переспросил Курт, и ведьма вяло махнула рукой за окно:

— Петер Ульмер. Это может быть малефиция, убийство? Этот инквизитор что-то знал, и его убили?

— Хальс что-то знал, — согласился он, надев куртку, и ногой отпихнул в сторону ворох мокрой одежды; спускаться сейчас вниз, дабы отдать ее для сушки, или распяливать перед очагом самому не хотелось ничуть. — Но это не убийство. Это случайность… Снова.

— Ты в это не веришь, — уверенно возразила Нессель. — Ты не думаешь, что это случайность.

Курт помедлил, бросив взгляд в окно, на покалеченную молнией липу, и обессиленно опустился на табурет напротив ведьмы. Над переносицей мелко и противно ныло, голова казалась тяжелой и гулкой, точно котел, и под этим котлом словно кто-то заботливо и неотступно раздувал огонь…

— Я не знаю, — отозвался он устало. — Слишком вовремя. Слишком часты случайности в этом деле, словно сама судьба против меня…

— Что? — нахмурилась Нессель, когда он запнулся, и Курт хмуро поинтересовался:

— Помнишь, что ты сказала мне при нашей первой встрече, в твоей сторожке? Ты сказала — «над тобой туча, и она ждет поры, когда ей позволено будет разразиться молнией». Ты сказала, что пока еще меня от этой тучи что-то ограждает — какая-то «сила, которой я угоден», но когда я совершу нечто, «что этой силе не по нраву», я лишусь ее покровительства. Ты сказала — неизвестно, что тогда может случиться…

— Я говорила не в прямом смысле — про молнию, — возразила Нессель, и он поморщился, оборвав:

— Это я понял. Я не думаю, что проклятье казненной мной чародейки и впрямь обрело вид молнии и хотело шарахнуть по мне, да промахнулось. Я о другом… — он умолк, с трудом подбирая слова, ощущая себя непривычно неловко и впервые жалея о том, что рядом нет Бруно, которому сказать можно было все и от которого всегда можно было услышать верный ответ на любые вопросы — зачастую ответ, и без того уже известный себе самому, но никак не желающий вылезать на поверхность из закутков разума…

— Тогда о чем? — так и не услышав продолжения, осторожно уточнила Нессель.

— Понимаешь, мне всегда везло, — нехотя пояснил Курт, потирая ноющую переносицу. — Ты говорила, что за время поисков наслушалась обо мне всевозможных историй, здешние служители почитают меня легендой, выпускники академии Конгрегации уже сейчас мечтают «стать как Молот Ведьм», знаю, слышал лично… Но это не моя заслуга. Да, кое-какие достоинства у меня есть, не отрицаю — все же не напрасно на меня убили десять лет обучения; но достоинства эти многократно преувеличены молвой. А молва сия — не сами собою зародившиеся слухи, но работа самой Конгрегации. Слишком много дурного осталось об Инквизиции в людской памяти у одних и слишком вольно себя стали ощущать другие, вот наши и создали образ этакого героя, которому удается все, который раскрывает преступления с легкостью, который ни разу не покарал невиновного и никогда не упускал виноватого, от которого не скрыться и ничего не утаить, ибо он — непостижимый сплав изощренного разума и тонкого чутья… Я — сказка. Гессе Молот Ведьм — легенда, придуманная Конгрегацией. Меня, можно сказать, не существует.

— Но все эти расследования и сражения…

— Были, — кивнул он, вновь не дослушав. — И в тех, и в других — мне просто везло, Готтер. Непостижимо, бессовестно везло. Да, я знаю за собою, что у меня порой случаются озарения, я могу ухватиться за какую-то мелочь, которую прочие не заметили, но при этом, должен признать, могу долгое время не видеть чего-то на поверхности, могу не заметить то, что не слишком-то и скрывалось; так уж чудно устроен мой рассудок… Но худо-бедно свои расследования я завершал — отчасти благодаря этим озарениям, отчасти — по счастливому стечению обстоятельств. То же и с историями о многочисленных доблестных сражениях, каковые пересказывают друг другу все: да, в академии меня натаскали, после выпуска — за меня взялись иные мастера и отшлифовали то, что попало им в руки. Но и там — по большей части я выкручивался благодаря везению. Или, если вспомнить твои слова, как знать, может — благоволению свыше?.. Жаль, что меня не слышит Бруно, — усмехнулся Курт, на миг смолкнув. — Бедняга столько лет пытался вдолбить это в меня, а я насмехался над ним; и вот теперь я сам несу ту же чушь об избранности Господом…

— Почему же чушь? — тихо возразила Нессель. — Ведь ты служишь Ему, служишь всей душой. Забывая ради Него о чужих и близких, даже о себе самом. Для того, чтобы направлять тебя, вести, поддерживать и покровительствовать тебе — ты из многих и многих людей самый…

— …удобный для использования по назначению? — договорил он с усмешкой, когда она запнулась, и ведьма недовольно поджала губы:

— Это не слишком хорошее слово по отношению к Господнему замыслу, Курт.

— Превосходно, — коротко и сухо рассмеялся он и запнулся, когда боль над переносицей вдруг вспыхнула, рванувшись к вискам и отдавшись холодным уколом где-то в макушке. — Жаль, этого никто не видит: ведьма поучает инквизитора, как ему надлежит отзываться о Господе… Хорошо. Пусть будет «самый подходящий», хотя я убежден, что можно было отыскать куда более добродетельного, сообразительного и достойного.