Английская Утопия - Мортон Артур Лесли - Страница 12

«Этих вторых сектантов утопийцы считают более благоразумными, а первых — более чистыми».

Пожалуй, правильнее было бы сказать, что гуманизм представлял сам по себе, особенно в Англии, почву для такого конфликта. Хотя гуманизм и являлся новым учением и верой в новый класс, он, однако, возник на почве догматического и схоластического мышления средних веков и был весь пронизан теми самыми понятиями, против которых сам восставал. Мы встречаем в одно и то же время и даже в одном и том же лице скептическое и языческое мировоззрение эпохи Возрождения и пуританское и догматическое мышление времен Реформации. Так обстояло дело даже в Италии, где гуманизм возник раньше и прочнее всего утвердился. Гуманизм отражает безграничный оптимизм нового класса, перед которым открывается мир. Им отброшен догмат о первородном грехе и вера в то, что Сатана правит миром. Гуманизм проповедует веру в то, что лишь внешние причины препятствуют человеку и миру идти по пути бесконечного совершенствования:

«К этому времени относится возникновение нового склада мышления, которое можно было бы в наиболее обобщенном виде определить как принятие жизни, в противоположность ее отрицанию. Отсюда вытекает появление повышенного интереса к человеку и к его окружению, а это, в свою очередь, ведет к росту интереса к личности, как таковой» (Нul — me, Speculations, p.25).

Это новое направление общественной мысли явилось результатом не только зарождения нового прогрессивного класса, но и нового понимания истории. До того человек жил под сенью прошлого. От убожества феодализма он отворачивался, оглядывался назад и его влекло к подлинному, а то и вымышленному великолепию античного мира и золотого века. В общем было бы правильно сказать, что к концу XV века, цивилизация в Европе достигла уровня греко-римского мира, а в некотором отношении даже превзошла его. Следовательно, вместо того, чтобы только оглядываться на прошлое, овеянное большей славой, чем настоящее, люди стали смотреть вперед, ожидая более светлого будущего. Этот рост цивилизации в корне изменил облик человека:

«По мере роста благосостояния и устойчивости цивилизации, различие между естественным и сверхестественным становилось все менее и менее резким. Догматы «искупления» и «первородного греха» могли, как уже указывалось выше, возникнуть из отчаяния, сопровождавшего распад древнего мира, но поскольку мир становился более безопасным и человек делался более земным» (Basile Willey, The Seventeenth Century: Background, p.33).

Путь к грядущему счастью лежит через устранение всех искусственных и внешних препятствий, то есть путем применения разума. На практике это означало принятие монархами и государственными людьми взглядов гуманистов. Мор писал:

«Ведь и твой Платон полагает, что государства будут благоденствовать только в том случае, если философы будут царями или цари — философами; но как далеко будет это благоденствие, если философы не соблаговолят даже уделять свои советы царям?» (стр.81).

И, наконец, хотя простому народу не отводилось никакой роли в этом преобразовании мира, гуманизм в своих лучших проявлениях, у таких людей, как Мор, смотрел не только в непосредственное будущее и заботился не только об узкоклассовых интересах буржуазии, но и о счастье человечества в целом.

Следовательно, тут снова возникали внутренние противоречия и новый конфликт. Гуманизм не мог не видеть как растущую нищету масс, так и общественный прогресс; и гуманисты по-разному реагировали на это: одни склонялись к поверхностному гедоническому язычеству[26], другие — к моральной чистоте и искренности, стремясь к социальным и религиозным преобразованиям. Это последнее течение сильнее всего проявлялось в Англии и Северной Европе, где гуманизм так никогда и не укоренился и оставался, если не считать кучки образованных людей, весьма абстрактным и расплывчатым течением. В конечном счете оно в измененном виде внесло свою лепту в дело революции XVII века. Колет[27], послуживший главным проводником гуманизма в Англии, сам познакомился с ним в Италии, в годы, когда его проявление в форме христианской морали приобрело наибольшую силу, а Савонарола и Пико делла Мирандола[28] достигли вершины своего влияния.

Гуманисты, освободившись до известной степени от теологических абсолютов схоластического учения, ощущали потребность в новой схеме абсолютных ценностей. Частично они удовлетворяли ее более рационалистическим пониманием христианства и, пожалуй, еще больше трудами Платона и неоплатоников. Греческая философия предстала теперь перед ними обновленной; они знакомились с ней по подлинникам, занявшим место тех несовершенных латинских переложений, какими пользовались в Европе на протяжении всех средних веков. Платон, с его представлениями об идеальной правде, красоте и справедливости, познаваемых путем упражнения разума и к согласию с которыми могли быть, по его мнению, приведены люди и их установления — храмы, государства, города и университеты, — неудержимо привлекал к себе людей, смотревших на историю не как на процесс развития, ведущий к формированию какого-либо нового общества вообще, а как на путь возникновения и развития их собственной общественной формации. Городская жизнь в XV и XVI веках внешне достаточно сильно походила на жизнь греческих полисов, чтобы дать повод для всевозможных сравнений и параллелей. Из них некоторые имели несомненную ценность, тогда как прочие относились, с нашей точки зрения, к области фантазии. «Республику» Платона знали из вторых рук уже в средние века, и она неизбежно служила исходной точкой любых проектов образцового устройства государства.

Такое государство носило определенно статический характер. Платон считал необходимым придумать город-государство, обеспеченное достаточным количеством сельских угодий, с определенным оптимальным числом жителей. Этому полису он давал завершенную и совершенную конституцию, регулирующую взаимоотношения классов, определял род и размеры промышленного производства, тип и пределы образования для различных классов, а также религию, призванную укреплять социальную устойчивость этого города-государства. Краеугольным камнем проекта была справедливость, в сущности, означавшая надлежащее подчинение классов и всеобщее признание присвоенных каждому обязанностей и прав. Платан предполагал, что, если бы удалось создать такое государство, оно могло бы без изменений существовать вечно.

В несколько измененном виде эти предпосылки легли в основу «Утопии» Мора, хотя большинство их не обсуждается в книге. Мор не хотел повторять то, что уже было сказано в «Республике», и логически обосновывать шаг за шагом принципы, на которых могло бы быть создано общее благосостояние. Вместо этого он, принимая их за установленные, рисует в живых образах картину благоустроенного государства, уже созданного и живущего полной жизнью. В результате получилась книга более узкая по своему содержанию, чем «Республика», но значительно превосходящая сочинение Платона в смысле живости и наглядности. Жизнь воображаемого острова описана так полно, что Мору казалось, что им разрешены все сомнения, и он сказал: «Но это в самом деле так, я видел это, и оно в самом деле живет и действует».

В некотором отношении Мор идет значительно дальше Платона. Утопия — уже не город-государство, самодовлеющее и замкнутое в себе, но нация-государство, занимающее территорию, равную примерно Англии, и живущее по сравнению с другими государствами наиболее полной национальной жизнью. Государство Платона было всего лишь небольшой аристократической общиной, живущей за счет труда большого числа рабов и зависимых крестьян; коммунизм был распространен только среди правящего класса. Платон выдвигал коммунизм не потому, что он является единственным средством, обеспечивающим уничтожение классовой эксплуатации, а потому, что считал заботу о мирских благах вредной для нравственности своих «философов-охранителей». Утопия Мора представляла некоторое приближение к бесклассовому обществу и в силу этого была коммунистической. Автор ее верил в то, что: